Поэтический дневник. Файл постоянно пополняется (часть девятая).
7 марта:
* * *
что-то ты на тае, не таё,
не святится имя твое,
свет не застит, когда обернешься.
эта тень как в рассоле дрожит,
миражи рассекая, блажит
и, на крошево звезд распылясь -
то ли моль, то ли мель, то ли грязь.
* * *
бестелесные стихи
бегают по кругу –
там где рЕки вздымают руки,
деревья вздыхают протяжно,
это вереск шуршит в моей памяти жженой,
чернозем рассыпается из-под ладони,
эхо: друг друга сменяют жены,
а себя никто не догонит.
* * *
время впрессовано в место,
где застукали чувства
к родине – у инцеста
привкус псевдоискусства.
что перевесит волю?
а подтолкнем, берись-ка,
чайка с хвостом раздвоенным,
тезка моя, лариска
лирики: свет ли, тьма ли?
спичкой черкнет с эмали
неба в начале мая
на винной, виновной карте:
нас-то не стало - в марте.
8 марта:
* * *
лес улетает в воронку дождя или града,
пустой перевертыш.
ждешь-то всего, что не надо, не сбудется,
разобещали,
так по прямой и идешь ты, к себе возвращаясь
там, где кривая не вывезет, или едва ли
вытащишь палец – завязнешь по грудь обнаженной,
слитное это вращенье деревьев, а эхо –
это паренье, паденье, где прочие жены
пусть постоят в стороне: все еще не приехал.
* * * # (мбх).
это сейчас ты в клетке, уткнувшись в подстилку,
раненым, едва не добитым животным
как по нотам скулишь и разыгрываешь карту
судьбЫ: ты вернешься обратно - или бесплотным,
как статья в защиту, за политику, и в копилку
энциклопедий, - а мил ты тем, что свободным
там валялся с искусанными кулаками,
и коса на камень, как жизнь на смерть, надвигалась.
но мы оба знаем,
что все конечно,
кроме
зигзагообразной зоны, газетной утки,
желтой звезды на одре, в изголовье - просвета, -
потому и хороним в сухой голодовке сутки;
оттого и торопим, что в небо выхода нету.
а когда стигматы вопьются в ладонь, и гвозди
нацарапают время в пространстве, по циферблату
отструится память, и камень ты бросишь первым
в нас,
внизу распростертых,
рабов галерных:
мы несли твой крест, спотыкаясь и плача (нервы),
и от слёз
нам застило правду-матку,
твою мертвую хватку, в охотку погоню, - лишь бы
ты был жив, мой мальчик, -
прости, что я выше вижу.
* * *
бог захлебнется жертвоприношеньем:
ему не выпить столько сладкой крови
на черный день, когда сплошная ночь,
и птицы шлепают с ветвей, кипеньем
на пенье отвечая, - лишь бы прочь.
9 марта:
* * *
бусы
из иероглифов
и перелетных птиц, -
чтоб вернуться навеки веков,
мне придется продраться
сквозь те же заросли эмигрантских оков,
и ниц
ни перед кем не стлаться.
ни перед бочкой с рассолом, где святой николас
трех мальчиков спас – и нас.
ни перед ангелом голубым амстердамским,
на химеру сквозь крыши глядящим,
по крылья в пении адском.
человек изовьется змеей,
но как же ангел?
он не совпадает с землей.
там, где лебеди разгоняются как самолеты,
мы покорно приходим с работы
с видом постельным аль-акса.
минута молчания, клякса,
кляп нежности – душит хамсин;
и я ползу по пустыне сквозь колючки и ракушки,
из последних северных сил.
я роняю лицо в отраженье
подсолнечного ожога
на бедуинском кувшине, -
слава богу,
нас нет и в помине,
бока поистерлись, истлели,
и всё, что мы пели,
вавилон разрушит отныне.
только птички на проводах
проверяют нотную грамоту,
пока им поддых
дают и не имут сраму:
то
слои земли наплывают друг на друга,
расталкиваясь костьми,
оползая временем вспять,
и от горя и пепла
я воскресла:
мне хочется спать.
крапивное колкое крошево августа –
это пожалуйста,
метелки собачьих хвостов в рассеянной пыли,
это мы не забыли:
зона
не знает сезонов,
и, не острекав коленок,
выкопать корни, настоять на своем и на водке
(оставить родные могилы),
выкурить тысячелистник от боли,
и зверобоя
просушить на ветру у сарая,
читая военные сводки
и за родину умирая.
в чайной тигровой расцветке,
веснушчатых крапинах
камуфляжа и листьев,
я не помню, на что вы сдались мне,
но, качаясь на ветке,
там то щурится ящерица,
то смеркается птица
(а я не люблю улыбки в музыке или слове):
углекислые концлагеря оглашены частотным дыханьем
тех, кто придет за нами
разгребать эти перья, теперь я
могу улетать и не сниться
в вашем улове.
раскручена лента ручная судьбы запоздалой,
ночь из черной становится алой.
* * *
ты привык жить в воде
и лежать под землей, -
это новое братство без возраста
стороной оборотной,
подобно звезде,
отзывается эхом на возгласы.
с расстояния слова
приблизясь, ищу
и губами вбираю прохладу:
я, та птица задушенная, свищу
там, где биться бы музыке надо.
* * *
налакавшись армейского лоска,
жизнь – в полоску,
за спуском – подъем
поутру, где родная березка
опрокинулась в водоем.
там поем мы катюшу,
а девушка,
душу подвесив на ветке,
думала: вдруг удержит кто?
некому. не с кем.
* * *
мы затоваривались – перезимовать
холеру, тиф, чуму,
и птичий посвист
приму на веру:
всё еще не поздно
от крови руки умывать.
а ты все пела, птичка, - попляши
за упокой растраченной души.
* * *
два бультерьера
на подарочных ленточках,
шелковых обещаньях
с привкусом славы.
руку качаю – теперь это мой младенец
в морщинах и судорогах, мнящий родство затяжное.
то не со мною,
что мне нагадала цыганка
и выпала решка, облава,
просто не стойте в тени
и никогда -
у меня за спиною.
инкогнито
можно вернуться туда, где нельзя оставаться,
когда не с кем уже целоваться в подъезде, пахнущем кошкой
и дотошным алкоголизмом,
но понарошку (вниз нам) не лЮбим: тургеневским девушкам
попрошайками быть непристало
(где уж нам),
и вот на себя я восстала.
не подавайте ей, этой певице заезжей, пластинке заезженной.
* * * #
шатает пчел от медовухи,
коричневеют розы в поле.
доколе звёзды прямо в руки
летят, остекленев на воле?
до октября подходят волки
(потом останутся под светом),
и что упало с книжной полки –
пугает и зовет к ответу.
отваги нет и нет бумаги,
слова постыдные застыли,
в могиле как в универмаге
торгуются: ах милый, ты ли?
как ты меня узнАешь, поступь
определишь, опережая?
прости, что поздно. это звёзды
рассЫпались, но мне не жаль их,
они ладони искололи,
пока там розы отцветали
по лагерям, а мы на воле
почтовым голубем летали.
* * *
вышла замуж ромашка,
но дал ей отмашку
колокольчик.
пригласил ее в зальчик
незнакомый мальчик
на полечку.
их не жалко ни столечко,
но ты не плачь,
моя девочка:
эта песенка спета,
и нет ответа,
и делать нечего.
* * * саше.
за два года армейских
впервые
я тебя вижу
сквозь морозный рисунок
стеклА
ветрового:
вот ты снова облизываешь искусанные свои вишни,
но всё беззвучно, как в кино у немого.
вот ты в москву, москву, опережая сестер запоздалых:
никого не осталось, не озирайся, все вышли
на своей остановке, еще в твоем детстве, где вишни
я для тебя на соседской даче срывала.
но я прильну к метели, состав разгоняя
вместе с полночью и разлукой – она уже бесконечна, -
зато наша неявка вечна, когда ни дня я
не была без тебя, мой ребенок, последний встречный.
11 марта:
* * *
«И знала, что я знаю, что никто не достигнет». Ч.Милош.
нет, не проникнуть, не прокуковать.
сплошная толща заложила уши.
двурушничать, плоды свои срывать -
и отрекаться (чтО там – на кровать!
продавши душу).
по волосам не плачут. голове
тепло, должно быть, в этой синеве,
но вот светло ли от любви и воли?
доколе, лИца к солнцу закатив,
нам упражняться на один мотив,
довольствуясь: а не горит на воре.
* * *
эта речь – фронтовая, базарная, подзаборная,
озорная, революционная, сорная.
сколько слов я знаю и знаков, когда на пальцах тьма заоконная
не дает догадаться, что бог там глядит - или небо сквозное
тяжело поворачивало дуло и у тебя за спиною, -
та-та-та, вальсок заунывный, одни фашисты
по другим ступают, баланс сохраняя на зверства,
как на подбор речисты, и все от веры
так раскатисты и плечисты, что нету места
незасиженного под солнцем в затменье бравом.
но если небу налево, то мне - направо,
с теми истерзанными, что за нами высятся
из подземелья, которое еще вызвездится.
* * * (память).
земляникой пахнет - обморочным йодом
и растертой между пальцами травою,
и полынною звездой над головою,
медом спелым, прошлогодним санным следом,
пледом бабушкиным, втянутым под воду.
всё с начала: пахнет хлебом из подъезда,
кошкой драной, пьяным в луже, звоном стекол,
тем, что между вами мне не хватит места,
и газетой свеженабранной, и если
я вернусь, то это зимний дождь процокал.
он червями дышит, огурцом и корюшкой,
он зачатьем тошнотворным и лизолом.
на рассвете ты чужой и больно колешься,
и проходишь ты наискосок, сезонно.
отлистаю я назад все эти улицы,
перекрестки, семафоры, пересуды,
а будить тебя не буду, твоя умница,
стоном смеха, звоном льдины и посуды.
* * *
проступает сквозь лед
кровь реки, -
так дыханье твое поднимается,
этот пар золотой и звенящий
вопреки, от руки занимается
зимним солнцем, твоим отражением,
сослагательным звательным временем,
где аукаться нам со страниц
до щебечущих поздних зарниц.
* * *
нагроможденье боли –
муравейник щекотки
и судороги воды, будто водки,
текущей из - и застрявшей в глотке.
но ладно бы опьянеть от этой жизни,
петлИ затянувшейся,
распластаться в пыли - очнувшейся
на собственной тризне, от сна.
так, чтоб снова весна
маячила – и грачи
прилетали.
опали.
молчи.
* * *
стоИт под ложечкой и ноет, где душа
всё лжет себе, что будто хороша,
и льстиво смотрит на свое мерцанье
в стакане самогонки голубой.
непогрешима – ну и бог с тобой
не встретится
там, где мы будем сами.
* * *
я тАк в себе душила этот свет
живой
не приходи туда где нет
ни масок наших ни священной тени
гербарии простыли от растений
я так в себе гасила этот жар
углями жгла ладонь и тонкой свечкой
я проворачивала - где сердечку
себя не жаль.
и уезжала – края света нет
везде догонит отраженье плоти
и на излете жизни зазвенит
что прИ смерти и вы зовете.
не рвись душа! не вылезай трава
блокадная через асфальт
закройся
сим-сим
и в землю тлеющей заройся
ты лебедь белая из рукава
но до чего ж ты мертвая жива!
* * *
«Нет, музыки сфер мы не в силах ничем побороть». Б.Лившиц.
полозья гонок самолетных,
перекрещения следов.
нагроможденья льдов подводных -
и троеперстий мелких, птичьих,
где неустойчив, неусидчив
был человечек на песке,
сам от себя на волоске.
а на виске протяжном билась
одна неслышная струна,
единственная божья милость –
отозвана. была дана.
* * *
дождевая радуга зрачка,
перехлест
стального паучка,
раскрывающего мне объятья.
подожди, сейчас одерну платье
и в осколок ночи погляжусь, -
ну и пусть нет времени, опять я
опоздаю... я... в последний путь.
* * *
мне б расцветку майского жука, сверкающей мухи,
мне бы раковины свеченье
и перламутр алебастровой плоти,
вздыхающей тихо под утро,
когда вы меня не ждете,
улетая к кому-то
и разбиваясь в полете.
12 марта:
* * * а.б.
где ты, милый друг? ползком
в узком горлышке бутылки,
с болью в ноющем затылке, -
по ухмылке и на память
заарканю пояском.
возвращайся: больно падать
прояснившимся виском.
вышел берег из-за туч,
и кораблик на игле
как по-русски, так певуч
зависает на крыле, -
по нему проходит луч,
словно сердце по стреле,
слово жестью на стекле
нацарапает, везуч
в вечность.
13 марта:
* * *
были жизненные силы –
загасило свечку море
слёз, и ты, моя россия,
догуляла на просторе
без ветрил, а говорил-то –
вечность в окна, ноги в двери,
и поверил, риорита:
воскресают же деревья
ежегодно, - постарели
подо льдом.
14 марта:
* * *
встретиться в середине,
на пересеченье дня
в той точке расцвета,
где меня уже нету
в помине,
где нет меня.
- где ты?!
* * *
не дай нам бог сходиться в петербурге.
пересеченье дул, шпицрутен башен -
как намалюют снег, так чёрту страшен,
смех из окна струится – да не будет
он прекращен по мановенью сна,
пока я не достану свет со дна
не то что леты - но напоминает
она всё то, что будет между нами
без нас, воспоминанием потомков
бездомных, как и мы, в глазах бездонных
пустого неба, без любви и птиц.
та сторона опасней в отношеньях
нечеловеческих, где меж ресниц
блистает молния – петля на шее,
о, анна, ты глядишься, хорошея,
через перила в воду: изо льда
звезда восходит словом никогда.
13 марта:
* * *
были жизненные силы –
загасило свечку море
слёз, и ты, моя россия,
догуляла на просторе
без ветрил, а говорил-то –
вечность в окна, ноги в двери,
и поверил, риорита:
воскресают же деревья
ежегодно, - постарели
подо льдом.
14 марта:
* * *
встретиться в середине,
на пересеченье дня
в той точке расцвета,
где меня уже нету
в помине,
где нет меня.
- где ты?!
* * *
не дай нам бог сходиться в петербурге.
пересеченье дул, шпицрутен башен -
как намалюют снег, так чёрту страшен,
смех из окна струится – да не будет
он прекращен по мановенью сна,
пока я не достану свет со дна
не то что леты - но напоминает
она всё то, что будет между нами
без нас, воспоминанием потомков
бездомных, как и мы, в глазах бездонных
пустого неба, без любви и птиц.
та сторона опасней в отношеньях
нечеловеческих, где меж ресниц
блистает молния – петля на шее,
о, анна, ты глядишься, хорошея,
через перила в воду: изо льда
звезда восходит словом никогда.
18 марта:
* * *
асфальт слетает с площадей
и обнажает память,
а нам не всем как у людей,
где ни парИть, ни падать.
вот рыхлой птицы санный след
по небу, где меня уж нет.
а вот струится луч: в тени
мы не одни.
* * *
(стакатто).
расплывается в крышке рояля
всё, что мы с тобой не доиграли,
как педаль ни дави, а в крови
эти ноты мурашками блещут,
что там чепчики, - ложи трепещут,
чтО ты шепчешь, моя визави.
не лови этот солнечный зайчик,
распростертый в пыли у гардин.
от седин отряхнувшийся, мальчик
всё один меж столкнувшихся льдин.
19 марта:
* * *
мне снилась путеводная звезда,
заведшая ребенка не туда,
где мы остались –
смилуйся, жестокость,
завядшие цветы мои прими,
дай дотянуть
в тумане ночи
дни,
а то позволь исчезнуть мне до срока.
но пощади на площади детей,
распятых и зажатых меж когтей
той птицы, что не знает пресыщенья.
не требуй возвращенья у живых,
мы отразились в каплях дождевых, -
а это слезы всепрощенья.
* * *
в детских звездах золотых
темно-синий купол.
бес попутал, и поддых
дал, и снегом кутал
шарф и варежки во льду
на резинке стрЕльнувшей,
а свеча горит во лбу
и в бреду у женщины.
там в гробу лежит судьба
и скулит мне песенки,
не дотянешься до лба, -
тише, вдруг воскреснет?
я на цыпочки встаю
над загорским пламенем.
я не то еще спою, -
и менЯ помянем.
* * *
вот она жизнь шелушится, -
можно потрогать рукою,
пнуть на дороге
палкой в змею распростертую –
шатко ли, валко,
а не пройдешь стороною, как дождь, у себя за спиною, -
ноги промочишь, расквасишь – ну вот тебе ватка
с перекисью тех лесов, где томятся волнушки и грузди,
облако кровное мчится вдогонку ушедшим
и отражается в луже без грусти, вповалку
не узнавая своих узаконенных женщин.
там заоконная тишь на рассвете туманном;
в избах возня, скол ведра, стук ковша с матерочком, -
здесь я проездом, постоем, в том облаке рваном
я изменяюсь
пронзительно и непорочно.
выйду ль я в дали, я грудью закрою прорехи
листьев слетающих, розовых раненых сосен,
осень грибная, гриппозная, я тебя знаю,
я узнаЮ тебя в смехе – он глух и нервозен,
в речке венозен, где я искупнусь напоследок:
день этот - вымер,
и лес этот - редок.
* * *
в силках багрицкий.
мандельштам
повязан птичьим
молоком,
и ласточки клубятся
под произвольным потолком,
куда мы втиснуты силком
навеки, может статься.
а не хочу, а произвол
произрастает выше, -
ты свищешь запоздало, пол,
у диделя на крыше,
и краше нет тебя, судьба –
ан есть, железная скоба
и притолока в ржавой
крови – синица в кулаке,
держава гиблая в совке:
в петле, что удержала.
* * *
разогретые сосновые иголки,
поснимаю листья с книжной полки
постранично – заграничный хмель
тридевятых выпуклых земель,
что слепой прочтет и по слогам
сложит стопкой гОловы к ногам.
что глухой осилит назубок:
зыбок дым отечества, глубок
вздох у зыбки матери – глоток
воздуха!
* * *
перебирать на память поцелуи
(перевирать по памяти объятья)
не то что не таясь и не ревнуя,
а чтоб слезами не закапать платье
парчовое, нет, лучше кружевное.
из шелка. из авоськи. из бретелек
приспущенных с крючка на взводе, к зною
готовое – и по любой погоде,
когда там взвод не вяжет из петелек
не то что лыка – облика людского
животного, и отразится в луже,
как в зеркале разбитом, та обнова
с изнанки, что - не то что мне не нужен,
а хоть во сне, да улыбнется снова.
20 марта:
* * *
от летаргии нас разбудит смерть,
взовьется солнце.
закрутит лепестковый смерч,
погаснут сосны.
завянут птицы на устах,
завязнут крылья,
пройдут отечество и страх,
и выбор - или
иначе быть наперекор
гордыне, власти, -
отныне, вечно, до сих пор;
обиды, страсти;
наступит легкость облаков,
теченье света,
когда ты жил и был таков, -
и есть, и нету.