Поэтический дневник. Файл постоянно пополняется (часть восьмая).
15 февраля:
* * *
володей мером – не миром, а жизнью,
обратной смерти, возвратной:
дети, дед наш общий, Немир,
на реке Шелони затмил
все вОйны, и на попятный
мы к нему приходим – за ним.
16 февраля:
* * *
1.
круг сужен до цапли, вздымающей реку
взглядом стеклянным и завороженным,
в котором и я отразилась до капли
вместе с фасадом дома, груженым
плитами, чтобы прижизненный холод
хищным зрачком был дотла перемолот
вместе с костями моими и пеплом
в нашем наречии пришлом и беглом.
но вот былинка качнулась у глаз,
мир загорелся и на ночь погас.
2.
пот пах арбузом и летом раздетым,
где ты до неба добрался, - до моря
было бы дольше и дальше по свету
странствовать: ноги увязли в песке
от воскрешения на волоске.
а корабли - как всегда - как часы
идут, переваливаясь через весы.
* * *
оторвали с кровью, с песком откатили в память залив,
переплели корни сосен.
камень бросим, вестимо,
конечно,
поскольку, запив,
нечестны и вонзаемся в осень
болдинской замкнутой плотью на языках звериных и птичьих,
а человечье обличье – оно уличает лишь в том,
что том первый написан,
и круги на воде рикошетом вернутся, добычу
хватая обугленным ртом.
* * *
мой подземный путь
почему-то уходит в небесный,
и есть ответы на то, на что нет вопросов,
и мы им неинтересны –
там, на верху, отраженном
в зрачке и луже подножной
(ее мне вводили подкожно, а ей меня не привили).
набивное чудо облаков там гаснет и тлеет
или
разгорается – я уже не увижу,
так как вглядываюсь смелее,
чем позволено, разрешено нам в могиле: )
* * *
я опадаю динозавром
осенним, у меня нет завтра,
и, прошлое перечеркнув,
я на песке пластаюсь мокром,
уф. и заказано назад мне
смотреть и по следам ползти.
* * *
это ж надо, живей живых в собеседниках фет,
в учителях мандельштам, цветаева, бродский, -
как же так, говорю, где ответ
на то, о чем речи нет,
а едва лишь наброски
струятся в песке и стекают лезвием с локтя,
словно нет никого - кроме слова: идемте,
куда нас влекут.
17 февраля:
* * *
по розам ржавчина циррозная бежит,
струится пыль и стоны на скамейке –
пожалуй, я полью тебя из лейки,
окаменевший в плесени самшит.
побыть счастливой можно хоть во сне -
мешают только вздохи при луне
чужие... но куда уходит счастье,
пока не успеваешь попрощаться?
* * *
мне грифель с аспидной доской - чумазый лэптоп.
и счастье бедное - тоской, и полдень летом.
но не жалей меня и нет, не вспоминай:
все розы обошли меня, шипами
вонзившись, извернулись, обожгли
пустой надеждой и мечтой вдали,
расставшейся на перепутье с нами.
* * *
(взаимное).
всегда тебя кто-то использует -
бог, любимый, ребенок...
по проторенному небу
разносит рваные жалобы.
но, пресмыкаясь и ползая,
не озирайся спросонок:
легче б жить было мне бы,
если б я тебя не унижала бы.
* * *
пожалуй, эту церковь за окном
я переставлю, глаз прикрыв и ставню.
- еще правей.
но и себя оставлю
там у дверей:
собачка тонконого окропит
вот этот вид.
мой город на селедочных костях
и елках,
придержи меня в гостях
под вашей башней колокольной:
нам выше нет, и я довольна,
а больно – в наших повестях.
* * *
голова стала яркой
от седины –
так, что мы в облаках
не видны,
угловатые, если луч
из-за тучи выстрелит в прорезь, -
мне самой не закончить повесть:
в ней ни памяти, ни новизны.
* * *
в апельсиновой роще расстрельной, в мурашках
кожуры плесневелой и хинной,
помоги мне вернуться к себе, понарошку
проводи меня, мастехином
нанеси и сотри, та бумага истлела,
непонятная завязь травЫ
сургучом запечатана – эху по телу
прокатиться обратно на вы.
* * *
вороненок лупоглазый,
из какой страны и странствий?
не летал еще ни разу
в этом хамстве.
приструни себя, замучай
самостийно до падучей, -
спотыкаются на ветке
наши детки.
а подглядывать не надо,
там в окне чужом прохлада:
наконец там остываю
я, живая.
* * *
город без вкуса еды
мне мерещится в оцепленье,
я иду по той стороне
бритвы опасной гранитной,
которая глубже вонзится
в будущее отраженье
сбитой птицы зенитной.
* * *
все блудные дети
не обещаются,
но возвращаются
общаться,
не обольстившись
кисельными берегами
кисейных заморских барышень,
а я выхожу на башню
и, уже не простившись,
вершу наше общее будущее –
вчерашнее.
не поминай,
когда правду поймешь
и раскусишь орешек,
поймаешь солнечный зайчик
и, растворивши в ладони,
ты в моем отраженьи себя увидишь,
мой мальчик,
и тогда наконец
мы впервые
друг друга догоним.
18 февраля:
* * *
тот свет, понятно, сер, не черен,
он молчалив, - неразговорен,
не затоварен, не воспет,
где память есть и счастья нет,
где по инерции покорен,
не по призванию аскет,
и этот путь - неплодотворен,
и затворен от нас - ответ.
зачем же я по негативу
о том сужу, как быть счастливой,
оглядываясь столько лет
на вас, родные!
* * *
сегодня день рожденья бабушки моей,
и в плеске рейна или в шуме неба
возня все тех же улетевших птиц
не помнит провожаний и границ,
и по пути всегда нам с нею.
как бы жилось назавтра бабушке моей!
пересекая льды и острова,
я по привычке мысленно цветы
несу, забыв, что ты уже мертва,
и что без слов ты различишь слова
с недостижимой высоты.
* * *
упруго качается перед глазами толстая ветвь этой сакуры,
я не спрашиваю: сладко ли?
а я спрашиваю: возможно ли не глядеть на огонь,
когда говорят – не тронь!
не учиться летать и не бежать по воде,
когда говорят, что нигде
вас уже нет, ушедшие,
и продолжение рода в такую погоду
мы стало быть перенесем -
женьшеневые, корнеплодные женщины.
* * * #
(колыбельная арестанту).
нас пропустят: решат -
это дождь с тобой разговаривает,
эхо-снег умывает кровь,
как в протяжном мальчишестве носом
хмыкнешь – и перед допросом
встанешь мысленно в стойку
(а они надеятся – арию).
после, в карцере, капли слышны
тишины такой небывалой,
стекающей по бетону,
что еще на полтона – оглох
и прозрел: видно, мало
дали тебе... из подвала
ты дорастаешь до неба,
оно неизменчиво синее,
ему что ночь, что россия,
грядущая запахом хлеба, -
по памяти замесили.
я тут повишу над тобой,
поскольку в рост невозможно.
я не дышу, - толпой
мы иначе бы тут навалились,
но родину вводят подкожно,
и пока прозревает слепой,
ты за всех продержись, -
хоть выспись.
(Эта подборка - Памяти тех, кто обречен).
23 февраля:
* * *
(перекресток европы и азии).
Пизанских башен Амстердама
В каналах обморочный блеск –
И чайки плеск, и без обмана
Бог скоро выдаст; пес не съест:
Судьба подавится, как волос
Глотнув, нерастворенный логос
(Неперевариваем свет),
Пока рассудок запоздалый
Вспять возвернется вдоль канала
Туда, где к счастью нас уж нет.
* * *
мой одиночный мир бездонен,
мне логос ratio верней,
когда, с подземных колоколен
отряхивая пыль, за ней
встречаю...
раньше одичаю –
иль наверну своих коней
в репейник звезд? - туман блистает -
и путь не тает в полынье.
25 февраля:
* * *
пройдут за мной дожди и звезды,
все это бездной называлось
и монотонно улыбалось
за занавескою с утра, -
углями в небо из костра.
и умирать бывает поздно,
немилосердная сестра,
пока повытащишь занозы,
как жизнь, бесцветна и стара.
* * * #
немых используют, поскольку крик
раззявит рот, как он привык, -
привлек внимание ручное.
а ты скажИ. начерчен на песке
и плеске волн от нас на волоске
финал, - ему не по пути со мною.
а ты бы знАками, печаткой птиц, -
не узнавая в отраженьи - лиц.
* * *
на венецианской площади и амстердамской
замертво упадут голуби,
словно из сумочки дамской
перчатки, соцветья, - головы
прикройте: вы – памятники
вселенской паники.
жаль, конечно, и мне не успеть
ни романов ни откровений,
на то Он и гений – смерть
возводя в ту степень мгновений
чудных, где круговерть.
* * *
смерть крякнет под окном, рукой подать.
мы вместе с птицами взлетим к вершинам.
там покормлю тебя с руки.
привет, привет тебе, чума
освободительная, злая, -
так надоевшая зима
уходит, а куда – не знает, -
как жизнь заходит, осветив
не лИца, лики напоследок,
чтоб нам не потерять пути,
дарованного птицам с веток.
* * *
ты
знаешь, я почуяла тебя,
дитя зашевелившееся, гибель
округи: мы могли бы... а зачем?
я прикорнула птицей на плече,
чтоб взмыть внезапно. помоги мне, -
какое завтра настает!
* * *
стирает снег.
он всё с лица земли
сотрет, пока еще не перестали
смеяться вы, и этот смех
застынет приторно в кристалле, -
ты размешай его в стакане чая
звенящей ложечкой вагонной,
по часовой, не замечая
унылой песни заоконной.
снег растопить и выплюнуть не жаль.
но далеко не уезжай.
* * *
(реминисценции).
освежеванной мартовской веткой
ты ли, птица, махнула мне, некто
отразился в реке и стекле -
но стекли и по капле окрепли
не застывшие бусины в пепле,
к нам взывая, уснувшим в тепле.
выхожу на дорогу – убога,
дохромает едва до порога;
от родного оставшийся дым
проскулит на луну, что немного
еще неги бы, неба, - за мною
снизошедшего, за молодым.
26 февраля:
* * *
у перелетных кораблей бывает грипп.
– не так, начнем сначала.
поскольку из окна я каждый день встречала
бесшумные баржи четырех стран
(рекИ и моря, вместе – океан),
дождь пах больницей. он слизнет лизолом
по краске масляной и запотевшей
чужую кровь, до плинтуса и плесени,
что нас переживет, не достучавшись.
а говорят, что мы еще воскреснем, -
в который раз, как смертные, отчаявшись.
* * *
если ты познал цветок,
то только пестик-тычинку,
выдолбив – и разбрызгивая росу, -
но не шипы и не корень
впивались в тебя, останавливая дыханье.
полыханье предсмертное и твое, и, скажем, розы
желтой, порозовевшей в расцвете,
чтобы позеленеть, трупным ядом напитанной
от твоих поцелуев изменчивых и напряженных.
вы завянете, распыляясь в луче, и кто же вас вспомнит,
кроме вазы старинной и завязи раздраженной?
а ты знаешь, можно дышать после смерти - как от хлороформа, -
когда нет пульса и глаза стекленеют.
- вот мое удлинилось произношенье,
и я жду ароматов восточных, вечных и предгрозовых.
* * *
тебе не могут нравиться эти стихи потому,
что ты живешь в другом измерении –
измельчании, где старению
подвержено даже беспамятство.
не произноси слово всуе, несусветную мудрость
блюдя, и после дождя
мы с тобой еще встретимся,
озирая пространство и не совпадая во времени,
как следы на песке.
* * *
приветствую тебя, китай!
твои божественные солнца
зальют чужие полыньи,
от азиатских полнолуний
ополоумев, - на барак
по кирпичам нас разбирают.
приветствую, на свой итог
с той стороны взирая - прутик
на пирамиду муравьев
упал, расчерчену подошвой.
израиль – мой константинополь -
отсюда корчится: по дыму
отечество я узнаЮ, -
смятенной женщине служивой,
поскольку сраму я не иму,
соломинку даю в раю, -
из-под чадры раскутав имя
губами волглыми чужими
я иероглифы пою.
* * *
когда ж не будет мелок муж, из женщины изыдя?
вспотело дерево, к тому ж
блестит в обиде,
как дашь любви по черенку, а уж подобен червяку,
и уж неважно, лежа или сидя.
* * *
(будущее).
что стОит, милый, посмотреть на свет?
и тени нет во тьме, и солнца нет.
но фиолетовой зеленкой
навек окрашена сторонка
с малиновым прищуром в парандже, -
оранжево искрится в вираже.
* * * #
как свечной огарок,
истомилась совесть,
свет ее неярок –
жить, не беспокоясь.
это повесть длинная –
свечка стеаринная.
* * *
мне горами играть – перекатывать,
реки в узел вить и наматывать.
главным был скрип грибов, или стон
запаха табаков
перед грозой,
медуницы
перед закатом,
любимого - передо мной.
скрип санок в снегу,
полозьев по льду, -
я туда добегу,
куда я иду.
жди меня!
* * *
я пьяная, залетная,
лента пулеметная,
отстучал – выбросил,
локон в кокон выпросил.
как недоеденная тарелка больного,
я остаюсь навсегда.