СТИХИ - ЧАСТЬ СЕДЬМАЯ
Попытка объяснить то, чем я занята. Это стихи-молитвы, постоянная расписка, помогающая взращивать свою и читательскую души. Разложение спектра с одновременным синтезом, - то, на чем остановились Вячеслав Иванов и его окружение (смысл «Симфоний» А.Белого); то, что знали Харджиев – и Мандельштам, а последующие поколения утратили практически полностью (кроме факта, что творчество - потребность физиологическая и подчинена материальным законам и ритмам). Очевидно, мысль без над-церковной молитвы работает вхолостую. Я прослеживаю эволюцию сознания на своем мелком примере; делаю то, о чем наиболее точно рассуждает Леонид Перловский, и то, что тесно связано с музыкой (я работаю на полутонах и пытаюсь писать полифонично), математикой, философией, психологией (творчества). Пути этому нет конца – и не видно начала. Я знаю, как и чем привлечь рядового читателя, слышащего лишь верхний слой толщи вод, но убеждена, что это вредит основному, - чуждая мне суета. Неторопливого чтения!:)
27 дек:
* * *
бог засел в том убийце,
что ты, походя пнув, осмеял,
и боится выбиться в люди.
он выглядывает в сироте,
на кровавый пойман зрачок:
забросили те,
кто тебя приручил,
и которых рядом не будет,
когда он один в темноте
с растопыренными пальцами
воссоединится на высоте
с такими, как мы, скитальцами,
на птичьем поющем наречье,
сквозном – из предплечья.
* * *
А горы между тем – страницы книги
Камней шизофренические сдвиги
И землю ткни ножом – проступит кровь.
Г. Сапгир
я отлистала сумерки назад.
все тот же закавычен смутный взгляд –
как будто птица,
а пронзает камнем
сухое ожерелье облаков, -
так словно бог,
но нет, и был таков,
а слово отзвенело, или эхо –
дождю застывшему помеха.
заряд накоплен, - вряд ли встанет в ряд.
20 января 2006:
* * *
дай бог тебя встречать лицом к лицу,
успев и подготовившись к концу,
открыв глаза и голос заглушая,
щебечущий, что я уже большая, -
душа, я не заметила твоих
следов песчаных, слизанных волной,
когда вошла ты гулко в этот стих
и поменялась обликом со мной.
* * *
светлый душ фонарей,
застарелый роман деревянный
с пьяным кленом, вразвалку
приближающимся к утру
там, где вся не умру,
где скорей разбирают на свалку
тот мотив покаянный,
что я уже не разберу.
* * *
«Солист оркестра ресторанного
В заштатном городке на севере...»
В.Лейкин
каждый вечер в антракте
подхожу к нему сзади и обнимаю,
закрывая ладонями усмешку понурую,
эту вялую седину и щетину трехдневную
над расплескавшейся водкой в граненом стакане:
трехгрошовая опера, в которой мы вместе восстанем,
в выпавшей карте обозначена тускло, как жизнь, -
но сиятельней неба
проходит она стороной.
* * *
окуная в арбузный дымящийся снег
тень твою голубую и перистую,
я на запах и вкус приближаюсь, и с ней
снова первенствую:
это скрип тех знакомых шагов, и подошв
перекрестный рисунок томящийся,
по которому помню, куда ты уйдешь:
я люблю тебя вся еще.
там твоя полынья не обуглена всклинь,
где аминь, до ангины зашедшийся,
повторяет под яблочный свист: не покинь
этой женщины сумасшедшей.
хруст полозьев, разбуженный ветер в глазах,
рюмка падает, пена шампанского
въелась в кровь на снегу, по домам развезла,
ту же зимнюю сказку вылязгивая.
* * *
(гессе).
вино разливают откосо над краем бокала,
удлиняя струю, возвышая дыханье и голос,
чтобы светом кололась и брызгала на лекала,
а затем опускают горлышко тонко, на волос,
как можно ниже, протягивая по струнке
ненужную память, отжившее и несвершенное,
чтоб никому не догадаться по струйке,
насколько прИ смерти эта жизнь обнаженная.
* * *
скрипят шаги в снегу через столетье.
луч застит свет, а тень рождает искры.
как было холодно на этом свете, -
так станьте ветрены, пустые игры.
у обелиска лед и соль обточит, -
гора надгробье нам, и червоточит
чужая память, а своя – болит
тем отраженьем, что во тьме скулит.
* * *
не причиняй добро без спросу!
последней папиросы тленье
не уделяй, от ветра скрыв
корыстной нежности порыв,
любви мятущейся мгновенье.
- ответной злобе нет износу
и откровенья.
* * *
загадать на падающий самолет,
как на звезду,
на автобус взлетевший
в замедленной съемке памяти:
они еще с нами, все те
прохожие подлежащие, влет
сбитые, - отойдите, куда же вы встанете?!
на засиженном облаке не раскатится кадиш,
не отразится слезинка ребенка,
которой не стОим все мы, -
а вот и хата с краю, сторонка -
куда ты катишь
из солнечной сплетённой системы.
* * *
был долог день и непослушна ночь,
рассвет не в тягость, сумерки тревожны –
с овчинку, фонари без подорожной
дрожали с крапинки до белизны,
и привкус новизны сквозил на ветер,
когда мы жили все на этом свете,
давно растаявшем отсюда прочь.
22 января:
* * *
стихи – это молитвы, возносимые небу в просвет
между тучами, пока храпит сосед – будто двигает мебель,
он устал и сед, - медведь, настоянный на медовухе,
сопит в надышанной берлоге, а в наступленном ухе
расцветают подснежники: нужно было бы быть святой,
только б не возвращаться сюда на постой.
тело ежится – это душа распрямляется от ответа:
коротка последняя судорога, - но и рассвета нам нету.
* * * #
здравствуй, просперо! свято место твое не бывает
пустомельно и пустозвонно,
таинственный оружейник.
три толстяка горизонт заслоняют и восходят сезонно,
пока их народ переженит.
тутти всердцах оказался немецко-японским десертом
из не пойми чего, извините за выражение
мыслей и чувств.
он по русской рулетке –
не играть людьми –
наводит дуло струи:
- да тут все свои!
а я еще только учусь.
* * *
это было в эпоху минтая,
нет, даже кильки в томате,
когда рябина в окне проступала на вате
пьяной сажей, и ветка, надышана в водке,
застревала хвоинкой в глотке,
песню скурив натощак.
но мы не о вещах:
это было в засилье материй
нежней любви и бактерий,
когда не умели прощать
убитым словом
любимым,
попадая все мимо, мимо,
пропадая, покуда общак
веселился, ветром гонимый.
* * *
кто бил луну до синяков
и правил бал, и был таков,
и белый свет спустил
до нитки дождевой, а вой
собачий
нам простил.
по проторенной полынье
плыву лицом к лицу к тебе,
наизготовку взгляд
слепой, - и всё-то дивно мне,
пока лучи пылят.
* * *
под водой блестит лицо,
а не лед отколотый.
вся палитра - пальтецо,
поллитра. ты о ком это?
моржик, может, размозжил
отраженье, где ты жил,
где прижался к краю света:
где ты, там еще нас нету.
рыбка ходит ходуном,
ходором у берега,
что разлегся кверху дном –
думая, что бегал он.
дни и рыбки сочтены -
лишь бы не было войны,
лишь бы горлышко дрожало,
обжигая за державу.
* * *
я иду возле бабушки
через конский щавель и шекспира,
подбородком касаюсь
клубники, посаженной дедом,
эта хвойная осень грибная
по мне прошерстила
самолетным, трассирующим,
исчезающим следом.
мать бессмертна, поскольку
всегда умирает бессчетно,
и жива, потому что
кому это нужно, я знаю,
и в рубахе счастливой, посконной –
так что же еще нам? -
оборачиваюсь на столбы соляные
сама я.
24 января:
* * *
на переливах стихотворенья,
на переправе слОва и звука,
на перекатах до одуренья,
от ударенья пульса и стука,
музыка лязгает и кровоточит,
рельсов обрыв как под небо, под воду,
день ожидает посвиста ночи,
тело сжигает – и на свободу.
* * *
(т.бек).
зачем тебе стихи, туркмен-баши?
ты на поминках таниной души
не обронил ни слова, ни слезы
предстательной провисшей железы.
сей треугольник округлен, как звук,
сквозь рейн полощет узелок на память:
так думал мотылек, а друг – паук.
светло качаться, но как больно падать.
* * *
да и нет никаких языков, кроме птичьего –
я точу его клювом, долблю, раскавычивая.
* * * #
«И мороз, мороз, как волк голодный, дорогая мама
Пальцы отгрызает у ноги».
( Из воровской песни).
у меня тебе должок.
хорошо тебе, дружок:
ты в шизо сидишь, и море
по колено, и лужок,
потому что выпьем горе
мы с тобой на посошок,
и не вспомнишь в разговоре
свой продышанный кружок.
между тем как я хочу,
чтоб ты намертво забыл
не прижавшихся к плечу,
не души своей свечу,
в снег затоптанную –
но как холод растопил,
чем врагов лишал ты сил,
песню пив зато мою.
25 января:
* * *
в этом зеркале туманном
небо кажется обманом, -
я начищу небо. блеск!
в отраженьи моря – плеск,
и на леске я, подвиснув,
что-то там о жизни пискну
вроде смерти на земле,
придыханья на стекле.
* * *
как пахнет смородина! лучше черная и не в стакане чая, -
запотевшие грозди оттаявшая из памяти,
звездами падающая в траву, и на ладони
кровью растертая, где проступили стигматы.
а как дышит черемуха над речкой обморочной в тумане!
лепестками крошит признанья сожженных писем
и пожелтевших стихов, не тому адресованных всуе
над могилой, заброшенной за облака и над вечность.
* * *
с утра выпил – весь день свободен
(поговорка).
вот бы и мне разменять на водку, пожалуй,
мутный остаток ночей и дней подневольных,
в разобранном платье на подиуме являться,
веселить любовников и пылать без оглядки,
носом в тетрадь - узнавая себя на рассвете,
грудью в закат.
* * *
речным туманом скрадывает крик,
плеснула девушка, упал старик,
поймало эхо
запотевший бок черники:
доизвивайся, змейка, в ежевике
и молниях вчерашних в высоте.
потом зима пройдет, и горы те
вернутся на места свои по кругу,
где не узнаете
и вы друг друга.
* * *
«...не изменился ты с тех пор, как умер...»
В.Набоков
ты понимаешь (ты теперь уже все понимаешь
там, где обнимаешь нас вместе с водою и небом),
ты как только глаза подымаешь
на всю эту ненужность, так, будто идешь рядом с нею,
то я и сама каменею, -
но ты теперь все это знаешь.
а что прятаться
на общей лунной дорожке,
затверженной словом и делом?
- хорошо еще, что только телом,
замочив ножки, -
а не обожженной душой!
вот сколько раз умирают и воскресают деревья. -
а ты за дверью, многоопытный и большой...
но я в пепел не верю,
и мне тоже некуда деться
от вариаций венеции.
и что от оваций
там будто тебе хорошо.
* * *
как сладко вянет локоток цветка –
ментолом охлажденная рука
и дрожь дождя на сердце обложного.
проснемся, но увидимся ли снова?
* * *
что ты, жаба, обсевшая сердце,
одиноко тебе, неприютно?
полночь душит, и некуда деться:
не нужна на реке никому ты.
цапля верит в тебя серебристо,
клюв раззявит – и молча сглотнет
пустоту: это сверзилась вниз ты,
с головою моею, на дно.
* * *
река потечет вспять,
уже другого оттенка.
но это чужая оценка, -
не нам ее вспоминать.
ты только споткнешься птицей
над буруном шипящим, -
так вот ты каким настоящим
был в жизни, мой бледнолицый!
10 февраля:
* * *
вот небо явственно над головой,
но нету почвы в головах:
на беговой дорожке к смерти
поражены в чужих правах,
не узнаём и почерк свой
в наформалиненном конверте.
* * *
может быть, принесите ландыши. не будет же незабудок.
да и ромашки неплохо бы, если крупные, без насекомых, -
выберите,
пока они спят,
время суток,
тем более незаметное
для меня позабывших знакомых.
я не надышалась, конечно же, ни вечерними табаками,
ни флоксами предгрозовыми, ни медуницею нежною,
покалывающей взгляды и стонущей, – за облаками
еще слышней безмятежно.
впрочем, шкурки от апельсина (без обезьяны, сомс,
отходящий от флёр)
мне достаточно: на снегу,
которого здесь не бывает, задыхаешься на бегу,
а все кричишь отражению: помоги умереть мне! sos.
* * *
в это беженское высоко
запрокинув голову,
видишь убегающее молоко,
в васильках и колосьях голода.
слышишь стук слОва –
дровосек в лесу лингвистическом,
откладывая топор на завтра,
стреляет в волка и попадает в шапочку,
(мне - двойной завтрак)
на столе эмигрантском нечистом,
напоминающем...
* * *
страна разменна. подлиннен – язык.
он длинный, доведет, куда привык
не возвращаться, и в своем уме
не оборачивать лицо ко мне.
я там стояла, где очередей
не переводится от площадей, -
но не осталось никого из наших.
а без вести пропавшим фильмы машут:
нас не было среди людей.
* * *
пальцы пахнут картошкой.
потешно звучит:
цветаева у парикмахера...
этот лишний прибор нарочит,
я тарелкой размахиваю –
и выбрасываю на посмертное счастье.
сколько нас, не ставших людьми!
упокойтесь в мифе, звереныши.
там только в оба гляди, -
а вдруг разберешь еще.
* * *
капля, переполнившая море,
птица, перехлестнувшая небо,
слово, пережавшее горло,
жизнь, зародившаяся при смЕрти.
но я с вами, поверженные,
отверженные, еле живые,
мне верьте, - но вы ли?
вдребезги нас
эта жизнь разнесет и в клочья,
ни помочь не могу, ни зги не видя вблизи, -
ни прочь я.
но зато я пророчу,
отмораживается язык после укола стеклянной рябины:
нас там нету в помине.
- мы живы отныне.
* * *
на чумазый запах креозота
слетается родина, облетает липа.
если цистерны проносятся мимо,
то жизнь - неподвижна.
я не вижу,
поднимите меня нА руки и навеки,
я что-то
заговариваюсь, отражаясь для клипа
и падая, попадая в реки,
текущие вспять молоком,
а кисельные берега
не помнят уже ни о ком:
тараканьи бега.
* * *
«И улица походкой старика
С горы спускалась медленно и криво».
Софья Прегель.
цветок и мальчик гениальный – пианист,
ты, мотылек в зелеными глазами
и бирюза нетленной стрекозы -
все тленно, отражаясь сверху вниз.
моя страна – язык, а петербург –
столица, век – серебряный. держава
стяжала славу без меня, язвит
по рукоять вонзенного кинжала
глухая сталь, -
так стало быть.
нажала.
* * *
«И с шашкою в рукою, с винтовкою в другою,
И с песнею веселой на усте»
(песня «С одесского кичмана»).
«Ну-ка на уру!» ( Л.Н.Толстой, стихи).
пожалей меня, простую, - не смотри, что ярче звезд, -
записную, холостую, ты пусти меня вразнос;
мы пойдем с тобой за дудкам настреляться за овраг,
на руках меня подымешь и не выпустишь никак.
ядовит и вид твой, ангел, в этих зарослях крутых.
обнял – запил, отнял – в заводь: поцелуев невпродых.