Поэтический дневник. Файл постоянно пополняется (часть тринадцатая)
28 мая:
* * *
слава богу, мне не быть народной, -
неродной умру там, где воскресну.
я наощупь знаю этот ад
африканский – глубины подводной,
полоснувший по гортани песню
в безвоздушном блеяньи цикад
и цикория прозрачной стружки
в мираже расколотом из кружки,
где глаза на донышке стоят.
азиатский круг и мне послушен,
бьет сосед по темечку, отдушин
в доме нет – и дома, и семьи,
крыши нет и неба в сетке ливня:
дождевых червей твоих противней,
расползаются следы твои
вдоль отечества, вбирая влагу
слёз по колею, – туда ни шагу.
по колено я в земле стою,
скована пустым соблазном жизни,
льдом сухим, клубящимся к отчизне, -
собираю камни на краю.
запущу окатышем. кругами
разойдется слово под ногами:
мне чужое счастье грызть вприкуску -
времени поди не достает.
вересковый мед мой испарился,
пусто место не бывает. выси
наступает на ноги черед.
вновь зазеленеет антарктида,
приберет меня господь для вида,
буду щебетать ему с ветвей,
как живется милым за решеткой
да поется опаленной глоткой
несуразной родины моей.
* * * #
Свете Бахминой.
как святится имя твое?
непорочное, неручное.
под невзрачной стеной барака,
где обглоданная собака
тенью мечется заводною,
и звезде обломали лучи
по кровавые кирпичи.
говори со мной, не молчи!
колыбельную спой мальчишкам
запекшимися губами,
а не можешь произнести –
отвернись, это сон, это вышка,
приговор исполняем сами, -
последнее нам прости.
мы уйдем в золотые клетки
навсегда, растворившись в пыль,
для овчарки твоей – объедки,
для просторов твоих – ковыль.
а тебе - освещать дорогу
нашим скученным детям и богу.
* * *
сыпется клюква по марле наклонно,
цепляя дурман-траву.
я
на стиральной доске полола
то, чем и днесь живу.
нитки грибные трухой опали
в пламя моей печи,
выросли дети, мной не стали, -
господи, разучи
и отмоли по складам - по крошке
не забудь воробьям,
что топорщатся по дорожке
вдоль подкошенного жнивья.
* * *
тошнит, под ложечкой блестит коловорот,
перезамахиваясь невпопад.
кольнет и не отпустит. я сквозь сон
почувствую объятья ледяные.
лазурь и бирюза, оттенки «за»,
пройду по стенке - нет, не нахожу
и под ногАми почвы, в унисон
гудит унынье.
подбитой птице хлеба накрошить.
простят, кто памятью отягощен
и обо мне, и.о. родных да провожатых.
не освещен лишь этот день – дожить
хотя б его до полукруглой даты.
* * *
как я устала возрождаться, устояла
так -
рог развился по спирали,
а бусы мы по нотам набирали,
захватывая облака
одним глотком:
соборность – ты и я,
читатель, это мы с тобой играли,
а эхо вынесло через края.
* * *
рельсы сужаются и, наползая,
вытекают назад.
сад отряхнется и повернется
лицевой стороной.
всё повторится, брат запоздалый,
увеличенное стократ,
но не проснется то отраженье,
что следовало за мной.
тень ты поймаешь и намотаешь,
как дорогу, на ус,
но я не вернусь потому, что хватило
мне этой жизни впрок.
* * *
Коле.
тебя, родного человека,
не унесла река забвенья.
в снегу обломанная ветка
на мандаринной шкурке. с нею
мы праздновали новый год,
со счету сбившись на восход.
на восхитительные пальцы
садились лакомые птицы,
в воде крошилось отраженье,
эпоха глупою слыла,
а мы – детьми, мы – постояльцы,
и нам туда не возвратиться,
страницы сдуло со стола
и стерло новым поколеньем,
как раковину, добела.
послушай, музыка осталась.
губами мертвыми хваталось
и ей по бритвенным краям,
где мы стояли возле церкви,
где купола без нас не меркли, -
так помолчим же - ты и я.
* * *
коловорот вонзит в колодезь
замерзший
замершая повесть
о нерастраченной любви вприглядку.
что мне сказать тебе, мой витязь;
моя принцесса – что ж ты плачешь?
поправлю прядку.
на боль подую, вылью слезы,
завяжем бантик.
одной отставленной березы
для жизни хватит.
одной мелодии пустынной
наизготовку,
чтоб заходила смерти с тыла,
вот так, неловко.
из-под руки добрыня глянет –
глициний глицерин!
а кто меня помянет –
словами убери,
возьми в карман, как веточку,
закладкою страниц:
я буду молча, вечно
листать из-под ресниц.
6 июня:
* * *
«Но я лежал как снег на пустыре,
спал». Арье Ротман.
безвоздушное пространство нас еще держит. плотность
речи # нет, концентрация вЕтра, ветка сирени
блеклой и отходящей, - голову вскинув, соткан
куст из меня и дождя, звука, заката, тени.
так и по мне ходили, башмаки вытирали, счастье
ели трехперстьем, брызгали фосфором эти пчелки
безработные, мы – не будем с тобой о чести,
о судьбе истончившейся, как сетчатый лист, нечеткой.
вОт я, убийца по любви и призренью,
вОт ты, захватанный, пытанный всей душой
беатриче, лаурой, птичьему пенью
судорожному обученный: не дыша, пой
ветру портрет, хотя бы узкую рамку
между собакой и волком, юностью и уходом
к свету из мрака, в ночь от солнца, где зелень робко
крылья стрижет под скрежет, и зарастает тропка.
*(знаки верны).
* * *
ничего, зарастает ранка
и тропа на лужайке,
куда поезжай-ка летом, где мятая земляника
задохнется, и где ты мокрым лицом приникла
к человеку, которого нет и которому жарко
в звоне оводов спать, а проснуться никак не может, -
имя его кричит, словно птенца кромсает
ртом, сведенным любовью, недосказанностью, по коже
против шерстки стучит наше общее сердце, косая
солнца сажень – от сосны до тени на этом свете,
где я за него в ответе.
* * *
там, где лифт со мной разговаривал мелкой дрожью,
где трамваи звенели, как ложка в стакане чая,
как хрусталь осыпался с люстры давно погасшей,
чего я не замечаю
в объятьях твоих, но все же
нужно задернуть, можно
ниже и дальше, кожа
стерпит, а душу выпьют
до донышка: что там выше?
ходят по крыше голуби,
топают и целуются,
давай их прогоним: горло
перехватило, милый,
над могилой твоей, где куцо
и криво выцвело имя
под пальцами не моими.
* * *
сеточка отжившего листа.
паутина лет моих и зим.
небо раскроили самолеты.
по воде круги – и ты чиста,
и при жизни тающей бесплотна.
камень бросят вверх – он запоет
птицей заповедь: забыли запереть,
на ладони истончилась песня.
бестелесна - не воскресни, смерть,
мне хватило уходить последней.
пощади же паука и муху,
ищущую тень его по слуху.
* * *
А.Соломонику.
взаимоотношения мухи и паука.
и я в музыкальном расчлененье, как в рамке,
заперта изнутри наверняка,
мне сыро-тепло во мраке, -
не перетереть стеклянную сеть,
не отразиться, но, запотев,
я еще продолжаю хотеть
и повторять свой кромешный припев
длинными очередями долин,
короткими паузами бездыханья,
куда не вписывается гортанный клин
полетом, летом, стихами.
7 июня:
* * *
лицо к лицу, а морда к морде,
по паспорту и по погоде
и узнаЮт, и бьют наотмашь –
как, заполошна,
ты изойдешь прицельной памятью,
когда уж некуда ни пятиться,
ни избежать людских соблазнов
несообразно.
* * *
эх, лошадь с зашоренными глазами, многодумна и малокровна,
доживу ли до жесткой обложки?
дожую ли – еще немножко
остается овса и стойла,
где, запойна,
подпеваю я узенькой вечности?
верно, все восвояси ускачут,
чтобы мне – ничего не значит.
а вожак-то ступает под музыку.
* * *
приторная цапля, как собачка,
подпрыгивает за подачкой
до уровня этажа.
и едва ли с ножа не берет
дичь в пластмассовый рот,
и смеется до куража,
на вираже оступаясь
в свое отражение в луже.
- к тому же и холодно, пусто.
* * *
я выстраиваю стену, по которой буду карабкаться,
от лесенки отлетев.
у меня и припев заготовлен,
но он рассыпется в прах.
впрочем, и вам пора в конце
пути синицу в руках
выпустить: бестелесны,
мы остаемся в веках
уже и без песни, - тесно
там от звезд, в облаках.
* * *
(к семидесятым).
проходит смерть, как дождик и зима,
как человек, переболев собой,
а кофе пахнет мокрой тряпкой,
и небо держит мертвой хваткой,
и не сойти с небес
с ума
под стук
календаря перекидного,
где сталь отлистывает снова
тебя
навеки в закрома.