Поэтический дневник. Файл постоянно пополняется (часть десятая).
30 марта:
* * *
бессонная ночь оставляет меня во вчера -
но мне уже в завтра спешить и вернуться пора.
бездомная тень подберет и укроет меня
ей ровно тепло и светло, где ни тьмы и ни дня.
и я напоследок вбираю: как пахнет листва!
так едко и плотно, до обморока и затменья.
в кромешной тиши только ветка хрустит, и слова
на вкус, осыпаясь, еще поминают забвенье.
* * *
во мне застыли реки и поля,
под снегом разоренная земля,
а в жар бросало - перед остываньем.
не сбив дыханья, не напишешь птиц,
слетающих с простуженных страниц;
не задержав руки, не бросишь камень
из-под ресниц, стекающих весной,
где с битой скачет девочка за мной,
по клеткам меловым, и босоножку
рисует ангел мой, облокотясь
на облако изменчивое, - грязь
он кисточкой снимает понемножку.
* * *
когда страницы выжатый лимон
скукожится и превратится в пламя
и пепел, то исполнится закон
и час: меня возьмут, и между нами
все кончится, - проляжет светел путь,
я не нужна, и время протянуть,
как руку другу - и врагу, как знамя,
останется
в портретной раме.
* * *
когда второй план
больше не возвращается в первый
и зависает подстрелянной птицей и песней
так высоко над Землей, что ее и не слышно.
когда облакА
переливаются в море
забвенья - такого, что пересилит и память
самую острую, - тут-то уже мне и время
выходить на просторы одной.
* * *
не останавливаться. - так и уходить
в движеньи,
напрягая нить
невозвращенья
на круги своя,
и в ту же воду,
где струя под солнцем
переливается, и радуга дрожит,
и розовеют раненые сосны,
и вечный жид, голландец мой летучий,
играет, перепрыгивая тучи, -
наш сон многострадальный сторожит.
* * * #
как тебе под ребра давит
арестантская больница?
что прибавил к вящей славе
из того, что здесь не снится?
что обходим стороною –
не ужалит, не задушит, -
спим в пижаме,
встань стеною
за чужих, заткнувших уши,
чтоб нигде не догадаться,
что с тобою может статься.
тихо капает вода –
ни туда и ни сюда,
и молчит страна огромная,
как и ты, одна, бездомная.
31 марта:
* * *
я лежала бы в хевроне золотом,
я б над мертвым морем серебрилась
всей душой, плескалась в облаках
у тебя в раскинутых руках.
я бы в глину красную цветы
распускала, чтоб склонялся ты
у моей решетки дождевой
с талой, невской, призрачной водой.
* * *
где вода сольется с небом –
проведи черту,
напои коня, и снегом
утоли мечту,
доберешься на закате
жизни круговой,
не сносив себя и платья, -
сникнув головой
в ту волну, что набежала
памятью из глаз,
в ту, что я в руках держала
за двоих за нас.
* * *
эротика весны -
это освобожденье от жизни,
это сны,
которые не свершатся,
это эхо -
ему еще вечность
стлаться
в державной слякоти
наших следов
вдоль отечества.
так стОит ли плакать и
сокрушаться о тЕх, кого
нет.
1 апреля:
* * *
пока пишу – ты жив и я жива.
еще я помню – если не слова,
то интонацию и сумеречный профиль,
и прядь волос, размытую от крови
и времени, – ладонь не оттереть
от вечности, кольнувшей смерть.
из-подо льда задерживают звук
и свет любви твоей окаменевшей.
ведь даже солнце катится из рук,
не задевая легкокрылых женщин
на берегу торжественной реки,
всему живому вопреки.
* * * #
в «матросской тишине»
живут мои друзья,
не знают обо мне –
им видеться нельзя
ни с солнцем, ни с луной,
ни с мамой, ни с женой, -
и дождик заводной
обходит стороной.
не задевает их
ни суд, ни перемат:
в кругу друзей моих
никто не виноват.
они в глаза глядят,
не дрогнув, десять лет –
не много. отсидят,
но злей не станут, нет!
и, бледность отряхнув,
шагнут они в проем,
чтоб задержаться тут,
где были мы вдвоем.
на воле стобовой
порукой круговой -
ни мертвый, ни живой,
не выйдешь по кривой.
сойдет зима на нет,
растает мерзлота -
то дым от сигарет
струится изо рта,
и позади тюрьма,
где б не сойти с ума,
где б не забыть о них –
оставшихся, двоих.
* * * #
мои друзья распяты на –
запретах и растратах,
восходят наши имена
на траурных закатах.
не спи спокойно, прокурор,
ты в рупор
врал нам
до сих пор, -
но и тебя окликнет сын,
потупясь виновато:
кого обрек ты из мужчин,
пока сжигали хату?
когда пытали мать и дочь,
и только ты
мог им помочь,
запроданный задешево?
и сам ответит: руки прочь
от нас, - всего хорошего!
...а что хорошего тебе?
ты в навороченной избе
от сребренников слеп
да одинок, пока твой сын
стоит в ряду среди Мужчин, -
возьми наш скорбный хлеб!
* * *
чистый лист и белый холст,
запах смеха и озона,
у овчарки жженый хвост
волочится по газону, -
нарисую – захочу! –
как по лунному лучу
пробираться к морю пьяным,
и подснежник на поляну
я подброшу, изловчу.
пусть еще взлетает птица, -
может быть, она расскажет
на земле и в небе саше,
что он может мне присниться,
и что я к нему спешу –
вот скорее, штрих последний,
не сломать карандашу
то, чем жили мы намедни,
что пронзило, пронеслось,
остывало вкривь и вкось,
на полвека задержалось -
жалость, юность, нежность, злость.
- как при жизни повелось.
* * *
ты пишешь судьбами, безличен и жесток,
бросая в небо неземной росток.
на запад и восток перекрестясь,
закат мне и восход – все та же грязь,
куда меня закинут, не спросясь.
* * *
глянуть в зеркало – и не ведать, кого там узнАешь
в этой женщине одинокой – змее подколодной
и волчице голодной, холодной, а я лишь
только облик хорошенький в кофточке модной
или лучше – с бретельками и кружевами,
так пленявшими тем, что их не было вовсе
на горгоне, и янус двумя головами
так двулично потряхивал: вот она, осень
осыпается в наших широтах простудных,
запахни пальтецо на своем нареченном
первом встречном, в любви этой вечной подсудным,
обрученным – точнее, тобой обреченным, -
помяни его, хлеб на стакане прозрачном
отражается в юности и первозданном
счастье вашем под небом скупым и барачным,
в блочном полнометражном без крыши и зданья.
будь он счастлив в своем одиночестве смертном,
под плитой гробовой и крапивой заросшей,
среди рощи березовой, там, где неверным
нету места, поскольку догнать будет проще
на развилке судьбы, спотыкаясь и пятясь,
на закат открестясь и на запад подавшись,
где в разбитое зеркало пялится пакость
или нечисть людская. – не нужно, раздавишь.
3 апреля:
* * *
провезло друзей по земле, проволочило
по колючей проволоке, репью и по лаврам
мимо отчего дыма, велеречиво
растекающегося по древу и под гитару
разбудившего табор гортанно, - ораву
детства не врачевало, но оврачило.
зубоскаль теперь над мечтою залетной,
ускользающей радугой
из-под коленки в зеленке,
из-под йодовой сетки тюремной
и музыки камерной, -
сердце каменно, но и оно с кулаками,
простучавши пульс кандалами и логосом –
там, где нет ни дыханья, ни голоса.
вы, друзья мои, нараспашку душой выходившие, настежь
всем ветрам, по стежку вас скукожившим и сжимавшим
с автоматом в обнимку, с телом остывшим, -
и накипь
с варенья малинового перед рассветом снимавшим
той же ложкой, что мама по медному тазу и пО лбу,
расцарапанному терновым венком, - ну да полно
поминать неживых, уходящих, невстреченных, потных
смертным холодом порно.
оборачиваюсь я на вас, как запомнила лИца
или маски, прикленные на скаку к кобылице,
к осторожной реке и острожному снегу в потемках,
по которым найдут и узнАют потомки в потоке
времени,
в патоке той на тарелке с каемкой
золотой, - воровать уже можешь, как мы и подонки
общества –
эти подранки, навеки подростки,
где макар не гонял, где меня не украли цыгане,
где, дразня,
развевается красное знамя
и мониста звенят, и басят позывные, и гимн
на вставанье под небом отныне играет другим.
* * *
пчела медиста, вспоены луга,
где не ступала в похоти нога,
и пар
над пахотой восходит,
и лилии клубит водоворот,
и леший хороводит или черт
от полнолунья ржаво с рельсов сходит
и пару ищет –
чет, нечёт –
река назад к нему течет.
* * *
клубятся отраженья облаков.
кувшинки, ослепленные желтками,
и лютик едкий, на блокнот
склонивший утонувший камень
души моей потусторонней,
и раки в речке, грай вороний,
на свет идущие в тумане.
4 апреля:
* * *
петербургу быть пусту.
лед изломавши о гравий, огранкою схожий
с тем, чем кололи под сердце и делали взрослыми,
дустом в глаза и вытравливали как боже,
царя храни наравне с облаками и звездами,
сквозь пальцы текущими молоком материнским и медом
обетованным среди разрухи и голода
такого, что хлеба и зрелищ воротит морду,
пресыщенную костями и к строю годной
плотью, засунутой наспех в прореху кладбища
братского – медсестру мою и товарища
за упокой среди ледяного пожарища.
вот еще, как свидетельство, отражение
ваше, на парапете гранитном вкраплено
каплями солнца, доставшимися как жжение
памяти нашей потусторонней разграбленной:
эта решетка сливается с музыкой камерной,
как возмужание власти и уважение
к личности червяка дождевого, распятого
и под прожектором шедшего кровью и пятнами.
ты ли, мой дядя? мой дед? поколения скорбные
тех, кто не выдумал лучше, как честно и бережно
родину-мать, и как непротивление с мертвыми,
веришь ли, разделять под щекой с того берега
леты-невы, где и я подрезАла б свой дерн
острой лопатой, да деру дала: лучше – дер.
но у меня есть осколок плиты и торца,
там, где пыльцою сфинксы спадают с лица,
и среди ночи я вскакиваю на коня
там, где проклятая память подводит меня
к пропасти и разверзается наше столетье,
чтоб вперед батьки по пеклу проехаться, дети.
что ж вы не слушались, ноги опять промочили,
шею подставили, куклу забыли, дворнягу
в дом привели (нету дома!), хамили училе,
драную кошку лечили отравою, богу
отдали душу чужую (мою, понемногу).
нет на вас спасу, но есть перекладина, след
нечеловеческой муки в том омуте света,
где не бывает зимы или лета, и лет,
нет, не бывает, и ведь призывают к ответу
за нашу глупость, грехи, но не знают стихи
то, чего нет, - дотянула! поют петухи.
* * *
кладбищенская коммуналка,
тебя мне обменять не жалко
на равнозначное жилье,
но обвинять меня не надо, -
в пределах сна и ленинграда
святится отчество твое.
и я, петровна да поповна,
уже беспамятна, бескровна,
твержу из вязких облаков,
что был таков тот город бледный,
на запад и на запах хлебный
струивший душу из оков.
* * *
штаб-лекарь чаадаеву внушает,
что сумасшедший он и сон вкушает,
и мальчики кровавые в глазах
предписывают
стыд и страх:
россия на телеге отъезжает
в его завязанных глазах.
полощет липа, сплющена дуга,
застряла в спицах пьяная нога,
по радуге добраться собираясь
и набираясь по рога.
а двигатель –
не глупость, - зависть.
а вечность – я, твоя слуга.
5 апреля:
* * * (проходное).
утро. нету мне емель.
луч на потолке трепещет,
ирреально море блещет
аж за тридевять земель.
память, к счастью, изменяет,
и сосед в доску вгоняет
беспросветную тоску –
встаньте с пятки на носку.
разговаривают: лифт,
чайник со свистком, будильник,
пес прохожий, холодильник,
сам с собой на полке свифт,
мол, тринадцатого в пятницу
ни вперед уже, ни пятиться.
встаньте, дети, в круг огня –
помолитесь без меня.
* * *
так много память не удержит.
наобещает – не утешит.
утишит боль: кленовый лист –
и то твистует, золотист
и сетчат, - сквозь его решетку
хватает родина за глотку
и поддает пинком в окно
европы, где твое кино
немое на размытой пленке
в нетленку прорастет в сторонке.
* * * (остатки стиха).
восстанавливаешь по костям,
по бывалым своим гостям,
бывшим фразам непрозвучавшим,
силуэтам, марго умчавшим,
что же было там, в этой жизни?
водопад
распускался вверх,
стало места и слов на всех.
останавливаю
поток:
вот он, аленький мой цветок.
вот он, оборотень в шинели,
пригибается от шрапнели
и назад бредет - на восток.
* * *
я на опушке села на пенек,
в моей избушке – тощий огонек,
не согревает путника в ночи
пенек, разобранный на кирпичи
и унесенный ветром под откос –
куда и нас с тобой порыв унес.
начнем с начала: руку приложу
к сырому мху: я вечность сторожу.
она смеется и играет мной,
я прислоняюсь к пустоте спиной
и слышу шум зеленый заводной
из-под земли, где журавли вдали
мои сжигают корабли.
* * *
я пустоцвет. меня в помине нет
и не было, но я еще взойду
на небо, чтобы лишнюю звезду
ты выронил из помертвевших рук,
мой небывалый, мне бы данный друг -
да так прошедший стороной, как дождь,
который хлынет – а его не ждешь.
* * *
путь между звезд и шпал, – не переплыть
наискосок, не разгрести кувшинок
и лилий, - только в зеркале воды
следы находишь, по которым поезд
унес, как голос ломкий, эту повесть,
оборванную на краю беды.
по земляничине я соберу,
по гравию и запаху солярки
все эти склянки, и мазут к утру
очертит одуваны-перестарки,
окурки и крапиву на ветру.
и, по колено в смерти и воде,
сдирая память с дегтем и золой,
я поклонюсь малиновой звезде,
еще узнав зашедшую за мной.
* * *
вот живу я в кинозале,
сквозь стекло смотрю спектакль.
я на вы пойду едва ли,
мне и так в окне пятак
разгорается и меркнет,
мне тепло, не капает,
приоткройте миру дверку –
весь войдет, не так ли?
уплыву я - заземляю
злую декорацию:
блохи ноги искусали
ноги блох, набраться ли?
вот веревка, вот окно,
там всегда не спят давно,
подбивают дебет –
и меня поделят.
* * *
здесь был вася –
отметиться хоть строкой,
отметелив эпоху
и в зеркало не смотрясь,
в эту грязь проливную, туда,
где вечный покой
всегда под рукой и как раз,
впору таким злополучным бомжам, зэка
и вот в этом тебЕ, брат, стальная моя рука
в белой перчатке до локтя, -
но лапочки,
эх, до лампочки.
что тебе ожерелья мои, опоясан стан,
кружева расписные вкруг,
да оборочки?
не печалься, залетный друг!
да налей стакан
к хлебной корочке.
6 апреля:
* * *
не оставляя нору,
пересмотреть
убийства, оползни, ограбленья –
что там случилось к утру,
до всеобщего тленья;
задержаться на мокром сукне
какого-то дезертира:
эта кровь напомнила мне -
что-то там - из квартиры
невыносимое,
глаза матери,
потерявшей ребенка,
как-то слишком внимательны
к нам, подонкам.
* * *
каждый милый – клен заледенелый,
обнимай его по первопутку,
тело в шутку превращая, белой
ручкой делая, и на минутку
отзывая шепотком признаться,
словно не умеешь целоваться.
а заря заблещет не твоя –
это дрогнет на стволе струя,
он замочит не таких зеленых,
окуная с кровью корни в крону.
* * *
еще нужно совпасть во времени с родиной
и любимым (своим, желательно), помоги мне
окосить, пока малыши спят, болотину,
и в речной песок окунуть наше имя, -
а ты помнишь, сколько он весит, ненареченный,
между лилий тягучих, напоенных влагой?
не спугни стрекозу голубую! нет, не при чем мы,
если стерпит и нас
пепелище, бумага.
маргаритки в траве я уже обогнула,
мне до оводов нужно успеть, когда дети проснутся,
затупилась коса моя, и задыхаюсь от гула
насекомых и дальнего дизеля (на руки – дула,
не поможет, я стерла до крови). до выводов надо
добрести, раздвигая тяжелые ветви черемух,
вот я выдерну острие, и о камень ограду
облокачиваю – и плечом подпираю. о чем мы
говорили с тобой, моя тень набежавшая? порознь
жизнь прошла, о гранит я точу свое лезвие, жало,
от реки волочила я ирисы – радуйся, поросль! –
а из лесу от ландышей я и сама убежала.
* * *
когда к поезду подкатит вокзал эйнштейна,
то не будет суть важно в атмосферном давленьи,
какая там переходящая влажность - и шейный
платок в петлю, как ненависть - в умиленье, -
или просто от лени, привычки, оскомы
и от того, что все дома.
когда дома нет, и сосед вгоняет по шляпку
седую голову, то отразится мальчик,
вечно готовый и бредущий по шлаку
шпал в никуда, ведь мир вокруг так заманчив,
что заманил на край света, когда ширинка =
равно полотенце, религия, и в обнимку
с богом бегом, не оглядываясь на толпу,
камни бросавшую с присвистом, улюлюком,
в пятках ату и дыханьем в затылок, лбу
неподвластному при стечении людном,
когда мысль изменяет, а воли в помине нет,
потому что тюрьма отдает свободой и водкой,
вольным ветром в ушах, пока не приходят за ней,
за душой - и целит кривая прямой наводкой.
10 апреля:
* * *
неужели буду великой немой?
как же высказать?!
я во сне давлюсь, размахиваю руками,
поднимите мне, - поверните вЫ
зигзаг
дороги,
разбитой о камень
дурной головой, окропленной
собакой бездомной,
картой венозной,
приложенной льдом, подорожником,
тертой крапивой. - калач мой в пыли, а занозу
родины вытащу я
осторожненько
с сердцем трепещущим, -
что ему биться впустую!
вот и вижу себя далеко за версту я.
* * *
детсадовский шкафчик
с наклейкой,
наклонна
плоскость листа и времени жизни, где,
пленной,
пыталась остаться чиста – и обыкновенной,
абы как, да авось
удалось бы не удавиться и потеряться
с головы гниющей –
гуськом, на прогулке,
в тихий час с заклеенным ртом –
где, медбратцы,
мы встречались?
- а в закоулке, сестрица,
там бутылка оставлена джином, осколки
отражаются – два в одном – между прошлым и будущим
настоящего нет никогда, заземлят из двустволки,
а лежачего нужно добить.
- ну так мы его ищем.
* * *
из травы – «петушок» или «курочка»?
так уж лучше венок;
чтобы дурочка
вместо дудочки просвистала
между пальцами про вас с нами,
когда
нас с вами
не стало.
просквозило, пронзило бабочкой,
от травинки заложены уши
и дУши наши, а панночка
пеночкой свищет, слушай!
* * *
бледность моченой брусники – на бедность поэтам
в предсмертном поту, когда ягоду затуманит
и дурман-трава колосится седыми льнами,
и встает между нами все, что в помине нету
на том свете, а вот поди ж ты, коса на камень
наточила слёз кукушкиных на примету!
муравей отскочит, жучок подслушает сердце
солнца рваного в облаках, подкинутых деток, -
вам на юг лететь, сбитым в стаю, а мне на север,
я растаю там, прорастаю там, Лета лета.
11 апреля:
* * *
за пятак
меня продают по прилавкам,
на лотках меня еле выносят по букве закона,
незнакома я миру, войне я сродни, на булавках
запятнают мне крылья и запахом одеколона
обдадут, - кипятком так ошпарят, известием, памятью,
всё я буду на месте бежать и, как бабочка, пятиться.
так и пяльтесь на нас! мы неведомой русской расцветки,
по-советски цветем, опадаем по-божески, в клетке;
мы писали, на вы надвигаясь, как поле на тучу,
перевернуто в луже, потело: хотело, как лучше.
ненавижу белесое небо и жолтые трубы,
в чорных сумерках блока мой город в тумане морозном,
белый пар опускается к зимнему солнцу и трупы
пересчитывает в пискаревском раю туберозном.
этот дым крематорский, забивший мне строчки и глотку,
эта водка в кармане, и ежик в тумане, и гоголь
по ту сторону невского носом поводит и город
коротает, шинелью метя то, что брошено богом
за ненадобностью, как мы сами, мы с вами, в пролетке
эта барышня, шалью запутавшись, пальчиком в небо
указует, узнав нелюбимого не по походке.
не по падали гибель учуяв, - растаяв от снега.
* * *
пиявки выловив и вымостив дорогу
навстречу маме, возвратившейся с работы,
я кровь от пыли очищаю, - понемногу
я набираю выше краю обороты,
«родная речь» посторонилась, на страницы
спустилось солнце, за обложку забежало,
а я восьмерки накручу, покуда спицы
мне не припомнят, что так больно за державу.
залив залижется собачкой, злопыхает
огонь в печи, на сучьях мох и муха сдохла,
смола повыступит, как слезы, вертухая
в тени пригрев, а все же что такое плохо
нехорошо еще я вызубрила, лучше
мне не бывать, а убивать и я успею, -
что только поезд голосит на всякий случай?
- постыла женщина, и ягода поспела.
12 апреля:
* * *
шаровая судьба – зигзаг
неудачи, возьму за так.
и желтую наледь собачью –
впридачу,
и покурить натощак,
и белого солнца пар
заиндевелый, скрип
наста, и из-под нар
сорванный крик охрип.
полозья врачуют снег,
смеху-то доупаду!
разведи меня с родиной, - с ней
на том свете встречаться надо.
* * *
и на штрипках шаровары синие, в снегу,
и собачкой среди свары – через не могу.
и скулящий скрип полозьев,
финских санок лёт, -
как тебя еще повозит
задарма под лед!
рукавичка на резинке
и укол еловый,
и таращит, рты разинув,
детство – сила слова.
* * *
бруски покраснели. стружка душистая, влага опилок,
эхо кукушки в ранах смолистых сосновых, -
так хорошо засыпАть под крики чужие, мой милый,
под стоны ветра, водопада и слова!
райские яблочки – полный подол на поляне,
вафельное полотенце от крови топорщится,
наших пытают – а мы с тобой даже не взглянем.
чтО я им, надсмотрщица?
так проходи, не задерживайся, можно тоже без очереди,
много таких развелось – что от боли скукожены.
ах, подморожены кисти рябины, и дочери
я объяснить не успею уже это всё же, но –
не прислоняться, забыть, чисто выскоблить память,
в зеркало встать – и надеяться быть человеком
после того, что мосты там сжигают за нами,
перед набегом!
ан невозможно, повидлом давясь, всухомятку
юность глотая, отстаивать омут у дома:
дети «чужие», какие у вас непонятки!
крайняя хата - впивается в сердце больному.
* * *
конь – летит! шаркают в воздухе все четыре ноги,
их заносит на поворотах и рытвинах.
помоги ты мне вытащить завязшую, где ни зги,
душу из жизни отринутой!
отрывной календарь, чтобы пусто ему, бесконечен -
я уж скрепку ему отгибала, спускала листы,
но он хочет продолжить и мучить такую из женщин,
от которой теперь отшатнешься и ты –
тьмы кромешной во мне не признав, закоулков и эха,
где моченые яблочки и на спирту фитилек
еще светит и вам – тем, кому не до смеха,
путь далек, мир поблек, - обойди стороной уголек.
13 апреля:
* * *
пространство скатают, как холст,
в рулон и поставят пылиться.
молиться заставь – расшибет,
и лоб толоконный в огне,
и оттепель птиц за окном
европы, которая снится –
да разве теперь разберешь,
тебе или мне.
* * *
меня прибьет к мужскому берегу,
там галька – галка ослепленная,
осока блеклая, спаленная
по рукава, закатанные
в истерику.
там выясняют отношения,
которых нет, как прегрешения,
поскольку снится, как взаимность,
вся эта мнимость.
* * *
на одноразовой картонке винегрет –
копеек семь,
а больше я не съем.
на съём жилплощадь,
и полощет ветер
мышь в тапочке
и флаг над головой.
в пионербол играют наши дети,
им все равно, что шар земной – не свой, -
что байковое одеяльце
пождет иного постояльца.
* * *
вот этот шпиль наизготовке
пересекает мертвый город,
на нем кораблик, - как
к винтовке
прилажен штык и лоб распорот:
в ментовке спорили намедни,
который год для нас – последний,
когда река рванется вспять.
а слышно было – матерь, мать.
* * *
хорошо отрешиться от яви!
отряхнуться
от боли
и успеть осознать, что вправе
задохнуться глотком на воле:
вот морошка моя клубится,
и старушка пождет в сторожке.
может статься – не сможет сбыться,
что я в кружке увижу донышко
неба, в озеро опрокинутого.
- это ты ли, мой свет?!
- не ты это.
* * *
когда мой маятник коснется
тебя, задев по струнке душу,
то я уже сгорю под солнцем
и не услышу, не нарушу
покой: читателей не нужно, -
с собой наговориться вдосталь.
литература водит дружбу
с тем, кто не станет злым и взрослым.