Поэтический дневник (часть шестнадцатая).
16 февраля 7:
* * * #
вот я думаю, как тебя отвратить от самоубийства,
вытянуть на поверхность и вглубь окунуть вне времени.
все мои уверения
рассыплются в прах над золой твоей, и витийства
вибрировали
зря: я, конечно, рисую кораблик на стиксе
камеры –
через голову харона и каменной
надписи через дефис.
а вниз
осыпАется слово, что не все умерли
там, на свободе,
которой внешне не будет
и не бывает, а по погоде
узнаЮт настроение и эпоху,
в которой плохо
до последнего вздоха. - я думаю, как его задержать,
пока еще руки дрожат
у тебя на горле, мой милый.
но больней всего, что ты всегда
распинаешься, до могилы:
так близкий до тех пор умирает, пока ты живешь;
так сын уезжает и не возвращается: к блудным
нам
нет дороги, и нОги
не оставляют следа,
так как небо глотает вода.
а что снег отражается в тверди –
это напоминанье о смерти,
которой не будет, как встречи или свободы.
человечество
все не может забыть
их –
искрометных и умных,
что мы не застали
ни на заставе
своих поколений,
ни в памяти, -
но в минуты молений
выстраивается
иерархия. анабиоз –
лекарство, что мне довелось
воспитать, но, не вспоминая
дом, где скрипят половицы,
и родину, что настойчиво снится,
как подглядыванье сквозь ресницы,
естественно, на огонь –
там не тронь
святое, откусывая по звуку и запаху
голос,
вОлос,
и все это затхлое
болото улыбок, сливающихся в трясине,-
память отца о сыне.
но еще остается речь.
и она тебя будет беречь,
раскачивающегося на осине,
если не докричусь я
сквозь решетку черную, серебряную, голубую, -
а что всегда я с тобою,
ты чувствуешь там,
где деревья сбегАют с горы
к поезду, по пятам,
где вороне не спится полночью, -
до поры
успела подняться душа?
с божьей помощью,
вороша
имена и
воспоминанья.
* * *
огрызки и кочерыжки
передавая друг дружке,
мы были в тепле и покое.
в июле
в алюминиевой кружке
стучали ягоды, по дужке
размазываемы рукою.
и в феврале,
когда под столом не стало стола
и в голосе - металла,
и я, в чем была, разматывала
крест-накрест платки и шубки, -
нам все еще было до шутки.
а когда по утрам беспросветным
утопали в сугробах санки,
опрокидывая малышей,
пурга выгоняла взашей
по льду меня и по лужам, -
без родных и без мужа,
с улыбкою до ушей,
превозмогая стужу
ненасытной жизни и смерти,
мы вырвались из круговерти.
и с тех пор я не вспоминаю,
что жизнь бывает иная,
что лезвия санок и шпилей
светятся отраженьем
полублокадным или
движением перед сраженьем,
где мы себя забыли.
5 апреля 7:
* * * #
Олегу.
тебя я пару лет не вспоминала,
погрязшего в кастрюльках и пеленках.
вот если б я была твоим ребенком...
но похоронка обо мне зияла,
и втягивала память о тебе:
в наручниках – и вывели из зала.
меня читает только кгб,
но – разных стран, спасибо им на этом
(авось да поумнеют, и ответом
я их снабжу досрочным с канапэ,
задрав коленки не с того ли света,
куда заказано спешить толпе).
как я жила? не замечая суток
в своей тюрьме. когда тебя пасут, так
спасут случайно, может быть, от слов
излишних и движений осторожных:
мы все замешаны на бездорожье
под музыку приспущенную псов.
меня тошнит от кремового торта, -
не токсикоз, но пзк* и спертый
дух родины, просвечивающей
из всех щелей, просверленных на память,
куда на запах щей так больно падать
и просыпаться меж твоих вещей –
кастрюль, пеленок и стихов под хмелем.
шприц подбери, - да и твоя емеля
размотана по истеченье лет,
где не было меня, не оказалось,
из зала вывели, чтоб забывалась
в чужих наручниках под пистолет.
как я одна была? как все, вповалку,
в избе горящей, где себя не жалко,
поскольку все едины пред огнем.
с конем управиться – так я по-русски:
мои мальчишки брошены в кутузки,
мои мужчины на войне о Нем
не вспоминают и кричат гортанно,
перелопатив дулами те страны,
где мы с тобою мысленно живем,
но не встречались... я с тобой прощаюсь:
ты стал мне мал в кастрюльках и пеленках,
любви земной, чадящей на лету.
тебя не пустят за мою черту,
накуренного рваными стихами,
несостоявшегося... - затихая,
вот только, дура, слёзы оботру -
да, с петухами, нет меня к утру.
*политзаключенные
* * *
да что страну! три года я ребенка
не видела, не слышала впотьмах.
да что по-русски! я теперь по-птичьи
карабкаюсь по притолке в домах.
где та сторонка? – сторонится, пьет,
не в красный угол загнана, а влет
гвоздем прибита и дождем заштопана –
родимая, заглохшая, да чтоб она...
* * *
по натянутым проводам
узнаЮ я тебя и себя.
думала - не отдам.
зря думала, по годам
сочтены, как деревья,
и подрезаны – впредь я
отказываюсь шелестеть
в эту липкую твердь,
оскалившуюся на нас.
только приняв смерть
на грудь,
понимаешь сейчас
что-нибудь.
* * *
я научилась в памяти гулять,
раскланиваясь
с буниным, набоковым, -
не то что мне теперь не одиноко (вы,
дай бог, не знали этого, как ять, -
пересекая невский, красться вспять).
предпочитаю спать, не просыпаясь
к утру: заметишь палец – хапнешь руку
и различишь знакомые черты,
и отойдешь. – а мне еще томиться,
где эмиграция на ты разлуку
зовет (кис-кис, - и брысь опять в темницу).
я поздно поняла, что от меня
зависит мир воображенья: спячку
на вдохновенье выменяв, задачку
решить, где не найдете вы меня
средь зАмков на песке, - в морщинах заткан
лоб океана, дно его ребристо,
и замкнут горизонт, и серебрится
висок прибоя, сдержан и высок.
сквозь пальцы пробежит и мой песок,
омыт волной прилежной заграницы,
от памяти ее наискосок.
6 апреля:
* * * #
что сказать? не надо было детей, -
чтоб не мучились в неизгладимой степени,
листьями карабкаясь по стеблю – и
вверх или вниз, не видно там в темноте.
что посметь? наперекор Ему,
но согласно судьбе и бездорожью,
скрючена, закована и стреножена,
я разрываю клочьями эту тьму.
что запомнить? не привыкать (не жди!),
не бояться и не надеяться: камера
помаячила, испытала и канула
туда же, куда окурки, рабы, вожди.
если ты пишешь – то сочиняй, как бог,
мир, - все равно он недосягаемо плох.
если ты в угол загнан – то из угла
ты различаешь ту точку, где я была,
и, на стене рисуя все тот же стикс,
ты не меня, но себя наконец достиг:
тронь за плечо. ты дышишь еще, браток!
вот тебе неба подземный, сухой глоток,
не захлебнись им, - там в выси, когда разряд,
не оступись, брат, -
не поверни назад.
7 апреля:
* * *
тропой звериной, ленинградской,
на водопой от казнокрадства,
от казни приторной – пропой
неву. на вы мы стали, братцы,
под этой царственной стопой,
змеЮ изжалившей, изжегшей, -
но стих ложится злей и жестче,
чем стикс, разверзшись под тобой.
...........................................
мы вышли там, где не бродила ночь,
и не признало зеркало оскала.
вот так ступала маленькая дочь,
себя не помня, - я ее искала
и не нашла: мы разминулись, день.
и мне помочь – и суетно, и лень.
я мучаюсь, что на пороге гость
не к нам, - они всегда проходят мимо
своей благословенной половины.
- лавина света и родная горсть
земли
услышат,
как скрежещет гвоздь
о доски (брось о грустном, это глина).
и я пугливо озираюсь:
столп
еще на месте, как мы ни лизали
зады, ботинки, кафель на вокзале, -
а не разъехаться навеки, чтоб
не вспоминать себя. ну вот и сын
смущает сны среди своих осин.
ау, ты где? узнАешь ли в лицо,
в то пальтецо детсадовское вмявшись
плечом стальным, дыша смолой и мятой, -
куда влекло тебя, заподлицо
оставив нас на перепутье судеб, -
там, где отныне никого не будет?
забудешь голос. - он тебя кольнет,
прервав полет на переправе птичьей,
когда ты сам сойдешь в другом обличье
из этих опрокинутых тенет.
сухое тело веселей горит.
а что мы были на земле в мимансе –
так и меня там звали только «мамсик»
за то, что расставаньем подарит,
цветами убираясь восвояси.
но т а к одна?!. ни богу, ни толпе, -
вся в маргаритках, золоте и звоне
пустом, - я возвращаюсь, и в поклоне
самой себе на лезвии... тропе
звериной вою - питерской, сквозной.
тень-ангел рукоплещет за спиной.
* * *
строчки мои растасканы птицами в гнёзда:
воздуху мало поэтам чужим, нездешним.
что я была – скворешня узнает поздно,
что меня нет – уже вчера неизбежно.
вот я вчерне стоЮ еще, озираюсь.
ревности нет, и зависть меня не грызла.
я провела это скользкое время, аист,
в камере с видом на рейн без огня и смысла –
так и вела я, нарезом да по живому.
клекот кипел, заливая мое наречье
птичье, трехперстное, что не подвластно слову:
олово в горле застыло - как время, вечно.
* * *
не насладиться. не вкусить. не взять,
не то что соком истекая, - светом
за обшлага, за рукоять воздетым, -
дотронуться, пораниться нельзя.
но можно рассчитать круговорот
взрывной волны от стен кремля и лечь
не под цунами, где по пляжу вброд
струится дна морщинистая течь, -
но можно вычислить обвал в горах,
и по ту сторону в поту и пене
разглядывать себя в иных мирах
на точке замерзанья и кипенья,
когда они сливаются в час волка
и опрокидывают в небо войско
пустынных звезд.
* * *
не дай-то бог вернуться мне собакой,
обгладывающей – да нет, бегущей
костьми туда, где факел стерегущий
передавая, обронили в свалке
на шерсть огонь, и там разит паленым.
не дай мне бог продолжиться младенцем,
когда весь мир качается, спеленут,
чтоб не видали брюха, полотенцем.
не дай мне бог травой пробиться в камне,
и, воскресая по весне березой,
кивать на ностальгию, кулаками
расталкивая, - помирать к морозу
и пол мести, листву роняя в бане
тюремной, - это было все по кругу!
но дай мне, бог, секунду прозябанья
под бьющую твою наотмашь руку.
(лучший вар. полной строки: и руку.).
8 апреля:
* * *
тихо, не вспоминать
ни тропЫ, ни берлоги.
ни травЫ приминать
(задирай выше нОги),
не вдыхая дурман,
ни болото раззявить,
ни в дырявый карман
память горлышком вставить,
пробку выбив. – замрешь,
окаянная дрожь.
нету дома, и дом
с постояльцем сгорел.
невесомы на том
конце жизни лесА,
- так же ждут на горе
не тебя небеса.
9 апреля:
* * *
что будем убивать? во-первых, день.
погасим луч, дрожащий на реснице, -
особенно тогда, когда он снится,
перебивая в кровь напевы те,
что птицы пели, мамина трава
(нет мамы, а на родине – жива;
нет родины, отечества, отца:
от времени испепеляются
гонцы, но нет и времени уже
на произвольно взятом вираже).
вилОк белокочанной – это есть.
дождь, разъедающий под утро жесть.
червяк ползущий пахнет огурцом, -
все то, что было родиной, отцом.
но вот что мне убить всего трудней –
так это речь. и музыку по ней.
ту горечь слОва, переплеск озер,
произношенье, отблеск и каскад -
мой зимний сад, струящий до сих пор
меня назад.
* * *
как жаль, что я не проститутка!
не пригубить уже напитка, -
я институтка и вдова
соломенная. вот и шубка,
прожженная по рукава.
она дымит еще желаньем,
духами легкими, как сон.
а та красотка пожилая -
что вьюга, свищет под шелками,
целебной смерти в унисон.
10 апреля:
* * *
всё память освежеванная. шА мне.
прогорклым маслом пахнет и любовью
проклятое, живое изголовье,
и копошится вшами.
шершава штукатурка тех времен
заоблачных, заносчивых и злачных,
на золотом крыльце забытый мальчик
пытаем словом и палим огнем.
словА мешают, хруст на языке
песка речного, пескаря живого, -
произнеся единственное слово,
сожмешь синицу намертво в руке.
я всматриваюсь в облака, - жужжит
не мной исполосованное небо,
и мне туда, где (если бы в огне бы
увял) стенЫ раскрошенный самшит,
кусок обоев стружкой, ржавый клоп
и две мои собаки, несравненны,
бегут куда-то в сторону геенны –
бочком, как я, пока не крикнешь стоп.
11 апреля:
* * *
так интересно за собою наблюдать:
вот отлетаешь от земли прилежной,
и навсегда ложится белоснежный
под ноги наст, но нет и ног у нас
там, где твой взгляд качается пустой.
начнем опять, тот выстрел – холостой.
там будет много света и тепла,
огня и свиста, тишины прозрачной.
там нет подробностей, где я была
при жизни, и где выход мне назначен,
поскольку я ведь более проста, чем
казалась детям в морге со стола.
все только наслажденье и зола,
замешанные на сухом страданье, -
Его заданье. Он придет за нами
туда, где нету
нас,
добра и зла.
* * *
лицо позабыла, но помню тень
всю жизнь и весь день.
гУбы, выпачканные бараньим соком,
о жестоком не шелестят.
и черничная мордочка
сплевывает жука,
но не топит котят,
пока
солнце скатывается к закату
за хату.
20 апреля:
* * *
мне так больно тебя отрезАть
по улыбке и жесту,
по всплеску рекИ за окном, -
а что у меня еще есть?
в памяти лед по жести
гремит – это значит, был дом,
вместе бЫли мы, - или нЕ были,
и я заглядываю: а нет ли тебя
в доме растаявшем том?
* * * #
клаустрофобия – не выйти из себя.
сознанье тесно, а глаза закроешь –
там солнце, фиолетово до крови,
сквозит, сухие листья серебря.
давай сыграем. нет, еще не в ящик.
по-настоящему иди, с оттяжкой,
не с этой пешки путинской кривой,
что в зеркале сама себя обрящет,
а где народ струится в рукопашной
по трещине, - ты на передовой.
из камеры, отравленный, с одышкой,
без имени – как бы чего не вышло,
я не скажу, - ты взглядом поведешь
полкИ. так, сокращая расстоянье,
жизнь увеличивается за нами,
произрастает истина сквозь ложь.
* * *
даже дант не остался в друзьях,
не то что вергилий.
окончательно время нас растащило.
и хаос
из осколков зеркальных и взглядов
составила память
на беспамятстве,
перешагнув через гете - по нотам,
через голову бога – к подножью,
где на подмогу
не взываешь к родителям,
испепеленным попутно
и беспутно, понятно,
поскольку и полночь к полудню
все пронзительней льнет
и торопит себя, спотыкаясь.
(стук копыт – это дьявол спешит,
а его из помойки
отражает поэт заблудившийся
перед расправой,
и еще одна женщина
все примеряет веревку, -
хороша ли обновка на каме, -
своими руками).
* * * а.с.
влюбиться в привидение, фантом
экранный, - и неважно, что потом;
а во вчера оглядываться долго
не получается, поскольку нет вчера,
и жизнь вчерне проходит втихомолку -
и я вприглядку с ней, из-под пера.
я к ней – вприкуску приложима телом,
туда, к обрыву, к насыпи, вприпрыжку,
где не рифмуются огонь и снег
с агонией, - ах, бабушка, слетела
на черновик: я не простилась с ней.
возлюбленным, конечно, дали вышку,
а бабочка – увы, хватила лишку,
на целый свет бросаясь по весне.
(*гончаров, блок).
21 апреля:
* * *
как подступиться к этим платкам и ресницам,
вечно опущенным и шаловливо пушистым?
стать бы такой же, вернувшись на круги своя
к деду, покоящемуся, где камень крошится,
и от стенаний муллы ускользает змея
в склеп родовой. это песня моя. это я.
там, за горами, друзья мои видят сквозь небо
мертвых – живыми, и там отряхнется от снега
родина общая наша, - иные края.
* * *
я - маугли:
я десять лет в плену Свободы
растрачиваю
прихоти природы;
могла ли я
очнуться и дожить –
уже неважно,
так как влажность речи
иссушена тоскою, и далече
сей путь земной
не завершить,
а вот бумажный –
дело встречи.
* * *
только не замолкай! хоть бы тенью
мелькни, когда на коленях
в той позе стою для молитвы,
которая лишь и прельщает
священников да собак.
пока отобью ступени
лбом горячечным, - а никак
не прорваться туда, в голубой
вздох морозный, где мы с тобой
без
рифмовки венозной, -
когда живут натощак
и думают, что не поздно.
только не улетай, скрестив
на груди рУки и взгляды, -
без тебя не будет пути
по ту сторону ада.
22 апреля:
* * * Ю.Тарнопольскому
мне интересно, как качается листок
стиха, что не кончается в пространстве, -
накачиваясь постоянством
и протекая сквозь песок
и пальцы – музыкой, лучом,
а я при этом – ни при чем.
* * *
так снизойди – и мы поговорим,
душа-подросток, - ведь и я когда-то
была тобой, крылата, угловата;
повременим еще, рукотворим
твой третий рим в тяжелой голове;
как мотылек, забившийся в траве, -
забывшийся перед рассветом
чужой судьбы, сквозной планеты.
* * *
иди, брат. восстанавливай народ.
с победой будет дел невпроворот,
забывчивости от вина и женщин
(вина не пьешь ты, но виной завещан
смещений и потерь круговорот).
и кровь разит на память, и вода
стыда не оставляет. – ни следа
от нас, теперешних и дерзновенных,
там, где барашек волн отплюнет пену.
24 апреля:
* * *
интересно, на каком витке пытки
я замру, оставив попытки
проталкивать вдох из глотки?
на каком кругу плетки
заканчивается улитки
спираль, до сахарной нитки
истончаясь?
* * *
превосходящая сила будущего,
сухой остаток нашего пепла,
тепло отдающего, чтобы окрепла
та девочка, что была мной
и предвосхищала
начало.
* * *
когда с иноверцем горишь на одном языке,
тогда иноходцем зажатое время в руке
взывает к отмщенью у смерти своей на краю,
и я эту землю по-новому словом крою, -
раскатисты горы, туман наползает, и снег
струится обратно, отвесно, в ответе за всех,
кто неупокоен, и нас подбирает в строку
на полном скаку.
NB: это стихи сосуществования, проникновения. – Кратко, но на одном непрерывном дыхании. Я жду момента (катарсиса), когда строка позволяет заглянуть за грань, в последней точке – туда. Иногда это рабочая расписка после перерыва: я пишу набело на экран и сознательно публикую подряд – в тех медицинских и дальновидных целях, для которых умер Сократ. Без малейших сравнений.
12 мая:
* * *
как гобой, завишу от погоды.
за тобой перетекаю взглядом –
ладно б, видела тебя когда-то, –
но и здесь меня слепило солнце!
недопитою река осталась,
недослышанным – простое слово,
недосказанной – чужая воля.
* * *
никому не нужна.
ни тому кораблю
утекающему,
что люблю я пока еще.
ни ему, разумеется, -
обниму себе деревце,
дай бог корни удержат его наплаву:
для того я живу.
* * *
не буди меня, мне снится жизнь –
зачарованное слово,
зачеркни – и сверху вниз
мы с тобой пройдемся снова
по еловой дышащей тропинке, -
мы в обнимку, может быть, бежим.
клякса.
ну, еще один нажим!
* * *
на розы броситься шипами.
колючку вбить, прияв, как братство.
и раствориться, полной сил,
в скупой природе монастырской,
сбежавшей в горы, как слеза.
- шептало рабство, бог просил,
а я была еще настырней,
когда не против ты, а за.
13 мая:
* * *
в гестапо ночь. сначала были мы.
на рубеже анестезии, -
зимЫ, где мы просили у тюрьмы
забвенья, отпущенья для россии.
от опущенья ломит поколенья, -
нет ощущений, чувств, но состоянье
устойчиво, как лед под каблуком,
когда струится он под кадыком, -
и кулаком его, чтоб ни о ком
не помнил он, заглатывая знамя
по древко.
* * *
кошу траву, пока что дети спят
среди слепней, затменья и опят.
вот маргаритки обхожу в траве,
коровкой божьей прячась в рукаве
того, кто помогал мне затупить
по острие, и не давал допить
за тех, кто в.
пока что дети спят -
они уж
старятся до оводов.
я стерла руки. выдерну, без поводов.
о камень звякнула, - поет коса!
и так всё
приторно и молодо, -
отводит солнце красные глаза.
* * *
«Мне б ходить в черкеске и папахе,
А не в этом глупом пиджаке!» А.Галич.
я вспоминаю жизнь – и не могу
припомнить и забыть ее. детали
с обратной стороны медали
выскабливаю, на лугу
пасу коней – и думаю о ней.
картина репина, не ждали,
из пепла восстает герой –
чтоб рухнуть солнцем за горой, -
но мне-то умереть не дали.
* * *
досиди не высовываясь. теперь уж недолго осталось.
так и быть, под подолом припрячу тебя, не заметят
ни солдаты, ни дети, о чем ты там во весь голос
песни пьяные будешь дуть, вызывая на жалость
таких же ручных, что смерти недопололось.
вот косу-то я выдерну, заточу острие о камень, -
да своими руками!..
* * *
мне остается ангелу сказать, -
он сквозь пространство шелестит и слышит.
он ждет меня: она почти не дышит.
он жжет меня, чтоб слово осязать
и нас лучом пронзительным связать.
я для него прихорошусь, чиста,
меня считают песенкой с листа,
припишут по пути многоголосье,
но опрокинет память высота:
я нас обоих не узнАю вовсе.
* * *
человеческим языком
я уже говорить не пытаюсь.
не откроет мне
небо таинств, -
если кроме нас, то о ком?
если крови нет, а болит, –
это мысли вечное эхо
по дороге степной пылит,
по которой ты не доехал,
на которой столбы стоят
соляные, и разминуться
предстоит, когда предстоят -
перед тем, как сюда вернуться.
* * *
мне жизнь тесна. снимИте мерку,
а что там будет на поверку,
в сухом остатке?
так, тетрадки
и мысли в чутком беспорядке,
и эти чувства не горят.
так после взрыва только прядки
аукнулись нам от ребят
в горах, прострелянных под сердцем,
где я брожу единоверцем
и замыкаю даты в ряд.
* * *
речь моя лижет берег россии, как волны,
накатывая и лакая, а под языком
тает ментолка памяти, анестезии –
во все вОйны
плач
ни о ком,
пока палач
капюшон поправляет, сползающий
на глаза
по самое лезвие
и повторяет вопрос, безответный пока еще:
- а если я?