Поэтический дневник (часть пятнадцатая)
22 октября 2006:
* * *
каждую осень повторяешь ты мне предложение –
не то что в стихах, но и проза теперь неразборчива.
ты забудь, что была несговорчива я, и движение
замедляла: немое кино придает искажение, -
вот чего я хотела в дыму всесожжения отчего.
но настраивается оркестр, и смычок тополиный
задевает за шляпу и тащит по лужам, взметая
отраженье свечи, - да и моста, что я запалила
на прощанье, с коленей гранитною искрой взлетая.
вот и чайки вернулись к холоду, немоте.
те же ли самые? качаются на кресте
и не смотрят в глаза, чтоб и я не узнала по почерку
неоконченную строчку следов: эта почта
запоздала.
а что я согласна –
закатилось и эхом погасло.
* * * #
А.Литвиненко
подведем итоги на полдороге.
разменна родина, - остается дым или привкус
пепла, пока не окрепла (а был же искус
не туда свернуть самокрутку!),
но прикус, что ли,
подгулял для воли и языка чужого:
могуч,
велик,
не прожеван.
проржавела по первопутку тропа обратно:
зарастает – всё, многократно.
схоронив любимых, и близких песок
сквозь пальцы
отструив; детей приструнив и выведя в люди –
из себя, остается в черное зеркало пялиться, -
кто ж еще меня не забудет!
я прошла сквозь голую славу и уцелела,
не задрав головы и жертвы той первой встречной;
я свою подставляла, когда били справа, - слева,
но чем дальше чужая хата, сверчок запечный,
тем проворней ищейка моя томозит по следу
и по снегу кровавому рыщет, где дел заплечных
мастер корчится – а что никогда он не кончится,
верю слепо, - но в чем мы бессильны, трюмо,
то от бога проходит само.
занавесим платком и споем
на троих, напоследок, - вдвоем
ты уж точно всегда, и вода
по небу разносит круги.
и все то, что мне не с руки
ночью,
случится днем, -
без меня,
вопреки.
(Это ст-е А.Литвиненко прочел 22 октября).
* * *
зацепился чулок, и на сторону сбился галстук, обласкан,
пеплом присыпан, узлом затянут на память, -
не буди меня, милый, - могилы была я готова
приобщиться: пес так натаскан, а бросили камень –
позабыл и вприпрыжку, кубарем, если насыпь
еще держит на том переезде, где дым веками
или пар. впрочем, пары на спор перебивались, -
ну что сор из избы выколачивать! вот подушка
как подружка, пожалуй, еще не совсем остыла,
а твоя ли – какая мне разница после жизни?
* * * #
эта акула с иголочки – президент, как презерватив,
на всех налезает, но рвется, где тонко, ребенка
поперек обхватив: кто всевластен, императив
под себя подгребает, и долго коптит воронка
от народа, уродливо согнутого в крестце, -
на кресте раскачаться, и – в вечность, да не пускают
грехи - или гвозди из этих людей. в конце
туннеля всех не собрать, так как мы расплескали
самое главное, но напрягается память:
она что-то знала такое и ищет сквозь слезы
старые камни, куда было больно ей падать,
а подниматься еще тяжелей, без наркоза
разбрасывая друзей по психушкам и нарам,
в эмиграции, на тот свет, где недаром отдых
нам вменяется, и перебор гитары
в стоне сходится с цепью, и отраженье в воду
прячет
прошлое.
эй, погляди-ка, завтра!
это затхлое эхо от наших былых деяний,
и по запаху пороха не опознает запад
меру рабства: нет миру до голубых зияний
любопытства. но в потолке или крышке гроба,
вижу, туча, - ее наддать, и сползет налево.
из последних сил приподняться – обвал и грохот!
и свобода, -
как совесть моя велела.
8 декабря:
* * *
дочь может пнуть. никто мне не сказал,
что стать легко соперницей, убийцей,
не пожелай и ты кому-нибудь
в такие дебри углубиться
и заплутать.
- ау! остановиться.
сын может камень бросить, и вода
круги хранит, - а я-то молода
вчера была, склонясь над колыбелью,
где вместе мы и плакали, и пели.
где, путая любимых и мужей,
я отводила взгляд из-под ножей.
еще мои родители не всё
солгать успели, дай им бог здоровья,
и мы, одной помазанные кровью,
не узнаём друг друга в зеркалах,
когда я их качаю на руках,
грехи им отпуская в изголовье.
а кто отпустит мне проклятье, кто
испепелит смирительные гены?
как люди,
мы проникновенны
друг в друга и врага, -
как звери
и боги, отойдя с дороги,
отряхивая снег и прах,
мы смехом побеждаем страх
и повторяемся в неверье.
* * * 21 декабря.
женщины разговаривают
с выкинутыми детьми, -
нет, не выброшенными,
и грошовые погремушки
(ты был или не был?) –
возьми,
мой невыношенный, -
протягивают через годы.
уходят мужья и правители.
не разбирая брода от горя,
и я им кричу: вы не видели?!
не пробегал ли ребенок
с моими глазами
и вашей тенью,
не примелькался ли он мишенью,
или его вы не выдали
смерти в белом халате?
- на всех матерей не хватит.
9 декабря:
* * *
струя шампанского летит на снег,
и алкаша фонтан стреляет рядом
на шкурку мандарина и стекло
еловое, растоптанное взглядом.
Январь 2007:
* * *
взять алмаз и по небу пройтись,
осыпая лучистую крошку.
не прощайся, - простись,
на дорожку.
что забыла спросить и сказать,
узелок развязать, а на память –
разве встать?
больно падать.
и на голос лететь, и на взгляд –
жизни хватит, а смерти не видно,
дети застят
и ты, половина, -
тень, вплетенная
невпопад.
3 января:
* * * #
Ахмеду С. (невесомо).
давай встретимся после войны!
мы друг друга узнаем по почерку,
снегом ягода будет подпорчена, -
сладковатая кровь тишины.
позовем александра и анну,
пусть они нам расскажут, что будет
по ту сторону недостана,
а мы им ответим, что есть.
весть благая случится, - ей-Богу:
Его оставят в покое
и не будут делить на религии,
от порога наискосок.
это время придет такое
на слабый мой голосок.
у пирамиды хеопса
мы встретимся после войны,
друг другу видны вне плоскости,
раскачиваясь до луны
на перекладине света.
- говорили, мы были. и нету.
* * *
прощаюсь
с жизнью, как когда-то –
с домом.
не поминай. я ухожу к другому,
он ждет меня за тридевять земель,
из-под земли
к зиме готовя, - милой
не покидай. а берегА могилы
на память гроздь рябины берегут,
река дымится. падают. бегут.
...из половицы гвоздь торчит, осколки
от рождества блестят, на книжной полке
недостает раздаренных друзей.
музей при жизни, склеп у изголовья,
всё оставляю: прочерк - и с любовью
две даты, - кроме жизни всей.
шаталась я, пришпект московский, невский
жуя, как хлебные довески,
нарез гранитный провела
через березу, захлебнувшись соком
в тоске о главном, о высоком, -
напрасно эха я ждала.
любимых проводили мимо,
конвой сжимался, за невою Лета –
не вижу. падают. бегут.
уют последний там, где слова нету,
где взять с собою – только тень от света,
летя навстречу вам – ни там, ни тут.
* * * #
мусорА мои, мусора,
ни имен, ни лиц – нумера.
память рваная, и в расход
совесть пущена: спи, народ.
снится дальний кандальный звон -
и вечерний под хруст ворон.
воронок ему, вороват,
по судьбе идет, виноват.
хорошо ему на печи,
прожуют его стукачи.
прокати меня, мой народ,
до тюремных своих ворот.
6 янв.:
* * * #
я стою над оврагом,
пока меня не пристрелили.
солнце зашло за бумагу –
вот моя пристань, или
вот моя вотчина, память,
неглубоко мне падать,
недалеко мне видно –
жизнь моя половина.
7 янв:
* * *
повидались – хоть во сне.
подучи меня, направь,
огради от переступа
перестуком через жизнь.
как ты там один? держись.
не печалься обо мне.
не сгораешь ты в огне,
и опять спасешься вплавь.
но не выйдешь из реки.
не разжать мне кулаки.
не найти твою одежку,
вором пропиты носки.
от сандалий след не смоет
эти майские пески.
нас течением относит, -
мы и мертвые близки.
8 янв.:
* * * #
потяну винцо – это значит, не той религии,
в которой уютно,
и зря раздают регалии,
но еще больше воротит там, где прилюдно
рыдали и раздевали.
корвалолом, но не карнавалом,
и водой по зубам леденящей
встряхивайся, лечись:
испытуемый мальчик
просаживает мою жизнь
в камере на четыре,
где по одному в затылок.
на общем фото застыла
ошарашенная улыбка отца,
ошалевшая мать, до конца
не понимающие этой черствой молитвы, -
а мы могли бы...
там, где ложатся в горах
тени
на лучи погибшего тела –
там я в теме.
где отступает страх
и не чувствуешь боли
на фоне тюремной воли.
* * * #
сладость ненависти
того, кому помогал.
скудость неистовости
запретной, тюремной весны.
куда не докинешь блесны:
лягушачий кагал
наяву видит сны.
ты из милости
подаёшь проходящим в тумане,
пока эта гнилость искрит
и встречает дождь
накрапывающий:
и ты точно так же пройдешь,
вверх ногами.
авось тебя встретят, как здесь,
острием осоки,
пухом камышным,
водой звенящей кандальной.
может быть, люди
остались в Его поселке,
если всевышним забыты в едальне.
будет собачка скулить
на домашний запах,
станет белье хлестать на ветру в полоску.
это восток опять уходит на запад, -
кто там на память влачит за собой березку?
и понимает про круговорот и вечность,
про быстротечность лужи и отраженья
без выраженья лицА дорогого, - ведь нас
расставляют в пары по росту
и напряженью.
* * *
ворошу подметкой оторванной листья, труху,
муравейник осевший, опавшую душу, камыш,
горизонтом обрезанный, всплеском плотвички в уху,
переливающуюся в тишь
на том свете памяти, где не сорванные грибы
остаются упругими без ворожбы,
а морошка уходит в трясину дурмана и мха
костлявым и мелким телом стиха.
вдруг ужалит: нельзя туда, не вспоминать,
опрокинется небо, навеет облаком блажь,
и полжизни отдашь за коня – примять
ту траву и гриву на карандаш.
зверобой пятнистый, - кольнет игла,
бросит шишку елка, и белка смахнет хвостом
меня и крошки с того стола,
где разменяли дом
и то, что было родиной и семьей,
за стеклом дрожало зноем перед грозой,
и первыми ландыши слизывали нас с тобой –
тяжелые капли, идущие на убой.
* * * (простенькое).
что брат, тесно тебе или присно?
а воскресну – тебя навещу я
в подземелье твоем, поднебесье,
где вдвоем на большую
медведицу
с разных сторон -
будем глазеть, и привидится:
здравствуй, мой астроном,
в виде витязя
выходящий из моря в дозоре,
из темницы в бойницу.
а двоится – так это от горя
замылило наши лица.
10 янв:
* * * #
«Все будет хорошо у нас. Я очень упертый тип.
Если чего-то хочу, то добиваюсь. Я выйду...»
(письмо из тюрьмы).
«-Ну как голландка? – сказал он. – Греет?
...- Греет-греет! – закивал я. – Только кирпичи вываливаются.
- Не дымит?
- Не дымит». А.Битов
1.
починим зубки. не будут болеть на том свете.
не заплакали бы только дети:
вернут и разбудят.
я давно превратилась в птицу,
разговаривающую с ветром.
безответны твои глазницы,
выклеванные птенцом.
тЫ теперь будешь отцом.
убивать себя по глотку,
отпивая по капле –
так слезы накатывали
уже на чужом веку:
молишься
так же отчаянно, непроизвольно,
как восклицаешь вдруг: мама!
2.
....................................
11 янв:
* * *
горящий труп встает и вьется, извивается.
в печи в полсакса подвывается, поется,
что ничего не забывается, - оваций
струится оцепь.
луна беременна – намылилась, намаялась,
того и лопнет, мы под ней, задравши головы.
опять я буду неприкаянной и маленькой,
подай мне слово
там, где пустыня кочервяжится стоокая,
где, кроме бога, ни суда, ни пересудов,
где только с эхом я прощаюсь и здороваюсь:
и отовсюду
оно зовет меня, как память: мы ли были там,
и целовались, говорят, - и пели песенку?
а что вся жизнь до дна и выпита и вылита,
так остаемся в ней теперь навеки вместе мы.
* * *
какая разница, милый, кроме комфорта, -
ты там сидишь за решеткой, в землю упертый,
как ты выражаешься,
упрямство сгрызя и ногти,
или Я тут, лия на высокой ноте
что не сказали, и силимся только сниться
друг другу с чистой страницы.
какое пространство нас отделяет от времени,
в котором мы не совпали, и в знак
горения
общего и гореванья, не слыша русский –
я тут в хоромах и ты там в своей кутузке?
ты в одиночке, тоскуя навзрыд о дочке
в какой-то там франции, - я тут, с видом на точку
в конце беспутства, озираясь на родину,
пожравшую сына, забытого и украденного?
вроде мы дышим с тобой в унисон, строим планы
на троих, - тебе сидеть еще сколько –
пять, четыре? добавят тебе, добьют ли
по амнистии, снова запрут уютно,
плавно истину переписав и скорбью
разорвав наконец мне пустое сердце?
мы, конечно, с тобой заживем на том свете,
я дождусь тебя! - что мне ответить, милый
взрослый мальчик, истекающий кровью
и временем у меня в изголовье.
ты закрой глаза, не мои пока что,
вдруг тебе там дочку твою покажут;
горы снежные, кони на них пасутся,
паром фыркая, пальцы твои вбирая,
и тишина такая – что нет по сути
ни войны, доведшей тебя до края
пропасти, ни возможности наклониться
и отражение вспомнить: так изменился!
неузнаваем, по склону бежишь обратно.
вот же я, рядом.
* * *
в третьем риме жжет нерон факела,
долетает, остывает зола,
рот забила, слов - невпроворот,
это тело вырвалось вперед
от души,
пока она плелась,
носом в грязь.
это тело на столбах висит,
нерасклевано, на свет сквозит,
и на тот потусторонний свет
мы оглядываемся и сверх
меры щуримся, ослеплены,
и в его тени тесней видны.
вот мы согнуты, преклонены,
вот мы стелемся нерону ниц,
и ни лиц у нас, ни цены
нам, продажным, нет, ни вины
в том, что носом душа клюет,
что проснуться ей невмоготу,
что на коль ее на кольЁ, -
победить ее немоту?
что не жги сердцА, не терзай, -
дед мазай придет и в мешок
сложит зайцев, так отползай,
за кустом его жди, дружок.
а душок от тебя – что ты гнил,
что боялся ты за версту,
что колени протертые гнул,
и не мил ты мне, и не ту
выбрал ты стезю, - гниль горит,
а душа - с душой говорит.
12 янв:
* * *
след от слетевшей звезды
или упавшего самолета ночью.
стаи зеленых попугаев,
пунктиром прострочены,
стали блекнуть
в весенних ясенях.
мы на ты с тобой, гибель нагая и бездорожная,
прижатая к окнам, -
не для меня ты. разве я
не для тебя, твой фантик, мокнущий в луже?
к тому же,
мне надоело болтаться
между землею и небом,
богом и небылью,
ветром носимой.
эка невидаль, братцы -
тот свет не чёрен, понятно, - он сер,
неразговорен
и молчалив,
не затоварен
и не воспет он,
и я в очереди, уже неодета,
сама из последней силы
чего-то я жду еще
будущего.
* * *
что стОит, милый, посмотреть на свет?
и тени нет во тьме, и солнца нет.
побудь счастливым хоть во сне, - наутро
и не было меня как будто!
а что травою выпачкано платье,
а что искусан рот, и нагота
просвечивает, виноватя, -
так и сама ведь я уже не та.
* * *
нога сползает как змея,
шурша в капроне.
и вход
закрыт вам, посторонним.
а он пусть видит, -
и птенЕц на ветке
заглядывает
в наши клетки.
а он пусть выплеснет
шанель на платье,
не для него его
боюсь измять я.
на хОлмах грузии
от оспы
хванчкара
в песок уходит, и струит жара
тюремных пыток сладкие извивы, -
а что
хотите о любви вы
услышать,
павшие солдаты,
на постаменте замыкая даты?
* * *
человек растет как цветок -
вдоль оси.
я чуть больше собаки и кошки.
ты спроси,
что мне видно?
верхушки
кустов, -
возраст речи и мысли.
по дорожке веселые блошки -
и душки
ушедших повисли, -
сияя лучами хвостов
и повизгивая.
13 янв:
* * *
я всего лишь сестра милосердия,
а ты – мой небеглый каторжник.
пока пыточная не рассердится,
мы с тобой, как-то же...
нам и радужно, нам и медленно,
и ленивые тучки памяти,
твоими ночами замолены,
назад плывут, озираются.
вот слежалась лесная опушка,
лист прилип к сыроежке,
дятел стучит, послушай,
и шестерит нездешне.
вот за стволом мелькнуло
платье ее в горошек.
- не догнать мне эха и гула
грозЫ, мой хороший.
дом и моя темница
сливаются в эмиграции,
мне легко к тебе наклониться
и до утра целоваться
на родном языке
и гадать по руке.
* * *
н.банчик – товарищески.
я ухожу в песок. я уплываю
и называю напоследок вещи
родные: чаща рукоплещет,
река свивается живая.
вы меня сами убили.
в
имени мне отказали.
бросили, не допили.
на лепестки растерзали.
или была я лишней,
битой, поскольку ближней?
или я выше голову
подняла на всевышнего?
или я крошки голубю
пожалела, и голую
гнали меня на площади,
так, не меняя лошади?..
вот я иду вне времени
с арабами и евреями,
возвращаюсь в пустыню, -
но об отце и сыне.
и напрямую с небом,
и несоборно, камерно.
поскольку меня ведь нету, -
не было
на века меня.
* * *
отрываю я с корнем, по шляпку сдираю – забыла
имя грибное, но запах его сыромятный
музыкой ватной играет у края могилы,
просит обратно.
где за валежник закиданы зайцы, медведи,
снег позапрошлый томился до сенокоса,
речка журчит, надрывается, что мы не едем
до сего года.
бьется форель, и фонтаном искрится осока,
небо высОко блестит, отражается смехом.
если б до срока, ах если б до смерти, без зова,
взял да приехал!
* * *
сыну.
а может быть, успеем попрощаться.
а нет – не поминай меня как звали.
переживи весеннее несчастье
любви и отставанья на вокзале.
пусть он уходит, поезд, зацепивший
меня и рельсы, - поменяешь даты
в календаре и, замертво напившись,
даст бог - не попадешь к ментам в солдаты.
но если ты очнешься в одиночке,
но если выбьют все мои алмазы,
то, вспоминая звезды темной ночью,
ты не жалей о прошлом и не майся:
нельзя унизить никого, мой милый,
душа встряхнется и отыщет совесть,
а то, что свет в конце еще не видно, -
так и туннель не попадет под поезд.
пересечемся мы под облаками,
там столько наших соберется дома!
и будем
речь тянуть
глотками, -
так передай ее
другому.
(NB: Все эти стихи проще прочитать вслух: это полифония, высвечивающая смысл согласно пожеланию читателя).
15 янв:
* * *
дата рождения влияет на судьбу,
дата смерти - на потустороннюю жизнь.
да ты знаешь уже, что венчик на лбу
как звезда расцветает, - на чьем языке там написана
эта истина,
что – держись,
укачает в гробу
все, что не было выяснено
на этом свете туманном и золотом,
молоком
пропитанном
(мёда –
не досталось, но зато «грозит кулаком»
из малинника медвежья морда,
птиц распугивая на свете том
и ящериц, прыснувших молодо).
как ты думаешь, там стареют и умирают опять,
или спать нам некогда будет? а не узнать мы
можем друг друга? а - ?.. но вспоминать
там разрешат? и действительно ли бог с нами?..
ах как спешат заколачивать память
и эхо, -
только ему и до смеха.
* * *
приятней двигаться в пространстве, не во времени:
я не люблю ни вспоминать, ни спать.
и правда, милый, забери меня
туда, где были уверения,
и клятвы не посмели стать
реальностью: так не потрогать дождь,
как в детстве – маленькую дочь, -
глядишь – они уж не ручные,
все наши бабочки ночные,
мучные эти мотыльки,
летящие на свет руки.
* * *
так сеточка осеннего листка
просвечивает, как строка,
слегка укачивает, сблизив
младенца ли и старика, -
но деться некуда пока
от глуби, отраженной в выси.
ее приходится прожить
до капли, отстучав ступени
башкой лохматой, как прошить
стежками след от самолета.
прощенье?
да и был ли кто-то?
* * *
открыта свету наизнанку,
всердцах присаливаешь ранку,
причмокивая, как дитя, –
и по дороге – без путя.
* * *
твой взор причудливый дрожит, но не догонит.
а нужно мало: по твоей ладони
свет отыскать и выход из себя
все выше, в даль, туда, над камнепадом,
глядящим в терек или в лету, -
кого ты там призвал к ответу?
мне знать не надо.
я рада отблеску и брызгам: вот вода
так серебристо катится сюда.
а что лицо твое там под рекой
не различить – я искривлю строкой.
* * * #
«Вот когда-нибудь мы сядем за чашечкой чая
и поговорим о высоких материях...»
(Из тюрьмы).
выпьем по чашечке чая –
боль твою укачаю,
ты будешь пить за решеткой,
а я у себя на диване,
в двух эмиграциях, шелком
обитых в нирване.
прокуренных дымом отечества
и лагерей.
и тЫ можешь им обжечься.
но пей давай поскорей,
пока не вошел надзиратель
по локоть по нашу душу.
меня он стащит с кровати,
тебя – но ты не дослушал:
пока он сопит и занят,
чай недопит простынет.
это монтень не знает -
чтО мы его простили.
сдавленного кандалами
только небо магнитит.
займись своими делами
и, здесь пролетая, выйди
на волю, на запах чая.
а я уж тебя встречаю.
4 фев. 7:
* * * #
С-Э. Ибрагимову (на смерть Сайд-Ахмеда).
Пока на брата брат идет войной,
И стороной проходит брату брат,
Он говорит тебе: побудь со мной
Умножь меня - и проживи стократ.
Пусть я отныне стану за спиной,
Ты за меня, мой старший брат, – стеной.
Откинув сети снов и одеял,
Скажи им всё, что я не досказал.
Утри слезу, утрой мою обиду,
Открой глаза на то, что сверху вижу:
Не медом, - гноем источен Кавказ,
И Чернокозово от Моабита
Перетекает всем, чем я унижен, -
Выламывая кости напоказ.
Пускай светлей тебе смеется день, -
Не заслоняйся, вглядываясь в тень,
Там я слежу за планом наступлений:
Фашистов – на Европу и Чечню;
Героев – на то зло, что ничему
Еще не научило поколений,
Коричневую вечную чуму
Вздувая и калеча наши тени.
* * *
А.Барсукову.
я только завтра смогу узнать,
где теперь буду жить –
в раю траву голубую мять
или в аду грешить.
не приглашаю тебя пока,
повремени, дружок.
вот тебе тени моей рука, -
сделай еще кружок.
на посошок не забудь принять –
на грудь и на века.
будут привязанными при нас
намертво облака.
что мы не видели там, скажи,
вглядываясь сквозь свет
из-под ладони прозрачной? – жив.
жив ты, раз тебя нет!
* * *
когда
не полюбит
теперь уж ни птица, ни зверь,
ни человек, разумеется, на ветвях
слагающий палочки –
зарубки своих потерь,
боль укачивая на руках,
глазом вороньим посвистывая, крылом
беличьим помавая, лицом
дЕвичьим кудри встряхивая с дождем
и впотьмах,
утыкаясь не в такт
лбом
в ствол
незаряженный,
наматывая тетиву, -
так зачем я живу?
- поцеловать мертвецов
там, под арестом, где виден конец концов,
переходящий в начало – аминь – начал?
и только дерево отважно и равнодушно
слегка придушит в объятьях меня, напоследок
не то что вытряхнув душу, но безоружно
приняв объедок, расспросит меня о бедах
безмолвно, и так и будет держать на весу,
пока лечу,
в освежеванном талом лесу.
* * *
«Есть ли птицы, боящиеся высоты? И рыбы – водЫ?..».
Ася.
рёбра песка под волнами – мое отраженье.
крабье движенье назад
и рыбье уженье,
пЯтна лучей заостренных, расплывчатый сад, -
где ж мне назад...
водоросли отцветают, улыбки и солнце,
снег на ветру и слёзы струятся сонно, -
помнишь лицо? только имя, и то не полностью.
колется имя пальцами не твоими,
убиваясь над повестью.
* * *
пережидаю грипп как дождь, как ржавую грозу,
и вспоминаю, что сирень – синель, в глазу блестит,
и во весь рост отряхивается, по ветке вдоль,
щенок, и смахивает боль он с мягких лап твоих.
вагон сморкается, поет на стыках и винтах,
и на пуантах ночь дрожит – а думает, рассвет!
ну нет меня ни здесь, ни там, - заложена цветком,
я где-то между трех страниц блуждаю в облаках.
- а вы, мой ангел слюдяной, не плачьте ни о ком, -
какой вы ох, такой вы бог, какой вы ах!
* * *
в идеале – двое мужчин и две женщины,
пополам затрещины и объятья,
перекрещены тени и платья –
умножены дУши в теле.
а в общем, опять я
размечталась о том, чего не было
ни вчерне, ни набело, -
и в самом деле,
почему это мне
выпало б то,
чего мне было
мало?
8 февр.:
* * *
забытое слово «кулек»,
расклеванный фунтик черешни.
влачащий пыльцу мотылек
далек от улыбки нездешней.
мы так же в россии живем,
где б ни были – на том свете
блокадным пайком зажуем
все, что вам завещано, дети.
свет этот сквозит, и ладонь
теряет свою паутину.
и ждет у невы – молодой,
живой и любимый мужчина,
он курит в кулак, циферблат
раскручивается назад,
и мы, как всегда, разминемся,
и зря по снежку разомнемся.
окурок блестит на граните –
да туча летит на границе.
* * * #
день мой страшен и суетен. он
призывает меня на поклон,
он будильником бьет по виску,
разгоняя ночную тоску.
и подпрыгивает, как собачка,
к подоконнику цапля ручная,
привычно хватает подачку,
и я свой отсчет начинаю.
повели пзк по земле,
и следы замели на золе,
и по птичьему троеперстию
я отыскиваю изуверства.
мише дали передозировку,
зауру привили желтуху,
неизвестный кашляет кровью,
безымянный – земля ему пухом,
свете не дали разговора,
михаилу – свиданья,
у этого – кровь горлом,
а тот - уже на заданье.
борису сломали спину –
отпусти, позвонок,
во имя отца и сына,
грехи наши, - спи, сынок.
приговор звучит, наговор –
это зАговор мне в укор.
по морозу волочат в коми.
забивают свежие колья.
отлетает моя душа –
поспешай давай, побыстрей!
вдруг ты там своего кореша
застанешь еще у дверей.
обернется он и рукой
махнет на все на прощанье:
дом – это вечный покой.
на выход! с вещами.
* * *
как женщина, закрываясь «не надо»,
опрокидывается наугад, а
ты, нехорошее слово, ставишь преграду
в виде, в общем-то, смертного приговора,
а что там в обществе принято – мне придворный
чужд этикет.
возле арки главного штаба,
вечно сырой и прогдрогшей, - разматывая
полосатый шарф, греет руки мои прохожий,
напоминающий мне тебя, боже
праведный,
а все же обратно
мне никогда не хочется - в память
падать ничком. спасибо тебе, что зАмять
перехлестывает стёжки-проспекты-дорожки
еще до подножки.
но иногда я смутно припоминаю,
и эта сцена немая,
уже безымянна, безлика,
будто луна, -
освещает мне путь одна.
* * *
от боли
ощущаю себя на распятье, и меня полощет, как флаг,
никакую, никак.
более
того, и по жизни влекома
чужой рукой,
и с листа стираема,
невзираемо на вечный покой, -
позвоночником и плечами
я нечто обозначаю,
от креста до нательного крестика
(я его не ношу, мне уместней
иные «кресты», да крест
окрест млечный), -
я бесконечна
и одинока, как перст –
еще знать бы в луче этом, чей.
* * *
все просто! понять,
что никому не нужна –
не жена и не вещь,
ведь ростом не вышла, или нежна
чересчур, и невечен прищур, -
мишура еловая, серпантин,
а человек – один.
веткой стряхнешь налипший снег,
и уже – человек.
не для всех, - но учишься быть собой
перед богом и под судьбой,
на четвереньках, впотьмах, в грязи, -
кривая, вывези! подвези
на полпути туда, где смех
и речи родной вода
струится, и где навсегда для всех
счастлива и молода.
* * *
кто такие друзья? это ветка соседнего ясеня,
семейство ворОн и сорОка,
они тебе день разукрасили
и нЕ дали срока;
это цапля, к окну взлетающая, -
дрессированная собачка:
так и живи, пока еще
мала ей твоя подачка.
гиацинт, распустившийся рядом
и требующий внимания,
и нарциссы под снегом, садом
окружившие, и германия,
горько пахнущая дымом,
и страница по-русски.
это и стало домом
в моей золотой кутузке,
где только я да зеркало
помнят одно и то же,
да судьба исковеркала
шагреневую нашу кожу,
безразмерную память,
от которой сама я пячусь,
под которой с ума я спрячусь, -
пойдешь налево,
направо,
прямо...
NB: Некоторые стихи пишутся как пародии на декаданс.
* * *
подсядь ко мне в кофейне, у окна.
должно быть, я желанна и одна,
а не смеюсь – так все еще не кончен
тот монолог: мой бог неразговорчив,
и я сама беспочвенна, лечу
(куда хочу, как ты уже подумал, -
а на свечу и кофе я подула,
притрагиваясь мысленно к плечу).
пока ты взглядом стрелку прожигал
там, где чулок перетекает в тело, -
клиент официантку прижимал
с подносом вместе, - вот и я хотела
тебе полегче что-то наболтать,
как на балах в иных веках, поручик,
но ваша рана тает на бинтах, -
сердечная, перетяну получше.
вам, как всегда, на фронт, мне, как тогда,
без молока и с сахаром, с пирожным –
безе, конечно, в щечку, каторга
сопутствует слезам и подорожным.
трактир пустует, сучка не скулит,
зализывая бок заледенелый.
кто этот побирушка-инвалид?
мой милый, что же я тебе не сделала?
* * *
его вчера встречали вы,
сказал – пришел по делу.
горючая печать любви
прикладывалась к телу,
горячий ток наискосок
свергал семью и душу,
сказал – еще один бросок,
а счастья - не нарушу.
он говорил, колокола
его перебивали,
и нецерковные слова
уснули в одеяле,
он уносил их на руках,
и, потирая руки,
витал мой ангел в облаках
и там зевал от скуки,
потом был дождь, и смыло нас
и в зеркалах, и в речках, -
когда ж ты вновь придешь, не наз-
ывая это встречей?
9 фев.:
* * *
у человека лицо проступало
улицей через край.
так трава сквозь асфальт играла –
блеклая, догорай
в такт любви, раздирая юбки,
пуговицы, крючки,
перья снежной твоей голубки
или окорочки.
а человек просил нащупать
путь в никуда – туда,
где бы хотелось еще бы,
с кем уже - навсегда.
шел бы своей дорогой,
не поминая бога,
приминая траву, -
может быть, доживу.
* * *
щёки снегом тереть ноздреватым
или водки плеснуть с серебра?
ты в чеканке моей виновата,
отвечать перед богом пора.
ах ребята, пора мне, ребята
по задам уходить со двора.
гиацинт перед смертью темнеет,
и подснежником дева блестит.
мы теперь рассчитаемся с нею –
для чего она ядом блазнит.
горький смех для кого сберегала,
да на двор за кого выбегала!
* * *
«Хотя любая страна – всего лишь продолжение пространства». Бродский, «Посвящается позвоночнику».
любая жизнь – всего лишь продолженье,
по вертикали сна и напряженья
выстраивается единый он,
подбитый нами с четырех сторон,
растущий на две, где пространства нет
и времени, - вот силуэт
из поколений.
любопытно, чьей
рукой он закрывает свет очей,
и от кого там застится он, бедный,
под океаном и над небом-бездной?
* * *
ни в масоны, ни в лауреаты – прости меня, нобель,
эта небыль сквозит в указателях дао,
где деревья летают, увешаны бирками,
будто в морге, и ценниками моргают.
я сюда не хочу, я иду за кибитками,
да и фата-моргана моя не мордата,
и беременный лес расступается к ночи,
протараненный: черные слезы гепарда
гумилевым и богом впечатаны в щеки.
так и надо уйти: об тебя не споткнутся,
кто уже наступает рассветом на горло
своим щебетом птичьим. - и не обернуться,
потому что следы впереди серебрятся
на листве и воде.
* * *
она не видит – замкнута в себе
и, кислород, как словород, глотая,
зайдется ночью по чужой судьбе,
очнется утром – та ли я, не та я,
так в полынье оттаяли лучи,
так обнажились кирпичи и бревна,
и как царевна спящая, заревана,
вернется к жизни, – караул кричи.
как целовалась полночью тугой?
кому клялась до света и могилы,
над чьим плечом мерцал любимый твой,
с кем только в третьем встретиться могли вы?
а что не любишь, - мало, ненавидишь, -
так отряхнешься сквозь капЕль, изыдешь,
к самоубийству – нет, не привыкать.
не стороной прошла гроза, измяла
лицо и душу, сон и одеяло,
последний снег, нездешнюю кровать,
пойдем, кукушка, век докуковать.
* * *
жизнь – поверхностный сон прерывистый, -
не повеситься, и не выбраться.
ну а цвет лица - восхитителен,
понадеяться ан хотите ли?
ночкой темною не откройте глаз:
может быть, цветок в этот час угас.
между вами вдруг кто-то третий там
наклоняется да к моим цветам.
по пятам идет, нагоняет вас,
вы успеете на коня едва, -
опоздаете – а часы пробьют,
и обоих нас на троих пропьют!
* * *
ловить губами запотевший бок черники,
зеленою букашкой задыхаясь.
себе на зависть
сдаться
в ученицы
волкам и лесу, эхом затихая.
и, затекая ручейком смолистым
вдоль по стволу еловому и злому,
самой не мучить и теперь не злиться,
и навсегда уже уйти из дому,
где и не ждут, свечей не жгут, не прячут
по закромам ни слезы, ни стенанья,
а если плачут – милые, тем паче,
хотя бы память будет за стенами,
вся – между нами.