Поэтический дневник (часть четырнадцатая)
Документальные главы: 9 дней. Подорожная-реквием.
После начала и в конце написания цикла ушли из жизни мои близкие люди – Ольга Бешенковская и Юрий Тола-Талюк. Светлая память!
1. Всеразрушающее время (Брюллов).
ночью встаешь,
задевая костяшками пальцев дверной косяк,
хрустя вестями:
ты у себя в гостях.
закрываешь книге лицо
и ставишь чай –
заподлицо, невзначай,
мимо закапав имя
под мыслями не моими.
- ему отвечай.
с начала начАл:
вот и все отболело,
завяли искусственные цветы.
проволока никогда не вмещалась
в строку,
лыком и солнечным лаком
выходя в небеса, где на всем скаку
Ты
не сумел - и заплакал.
одинокая женщина смотрит
на Твои протертые локти, коленки;
в нетленке -
город-оборотень
из подворотен,
где в лужах смеркаются крысы,
где мы выросли и, как компьютер, зависли:
бессмертие – перезагрузка,
организм сбросили – и запустили
телесную шкурку сырого инжира, -
не по ранжиру, в могиле.
шаги отсчитывает время мое и твое
навстречу друг другу, по кругу.
смерть
перекусит нитку связующую,
а я с тобой в обнимку воюю еще,
кромешный читатель, выходящий из облаков:
ты
будь
таков.
2. Делоне: «Чтобы вновь не настиг Петербург».
рюмка водки с коркой хлеба. с горкой. горькая во льду.
я сюда, ребятки, с неба, с богом, выбегу. найду.
по щенячьим голосам,
по тому, чему молиться каждый выстрадал бы сам
под березовую кашку: родина – казенный дом,
где цветами нараспашку - наш-то квазимодо!
люизит геранью пахнет;
прелым яблоком – фосген,
сено к носу;
и с откосу - в хрен с горчицею, ни зги
от иприта не видать;
через фунтик сплюну кровь,
набухающую в горле: у чахоточной прогоркли
в глОтке свечки сальные, что спалили сами мы
в водке, в спальне, в казарме, в камере подвальной, -
отопри-ка!
где вповалку спят друзья - просыпаются.
- вам нельзя сюда, во имя сына
и отца.
3. «Все пройдет и это пройдет», надпись на стене камеры.
светает ли тебе в любимой?
на нелюдимых тропах рая
в отсутствии состава преступления,
грохочет поезд мятными вагонами,
с горы сбегАют просека и корни,
пока вороне брошенной не спится
и всхлипывает в клеточку луна.
назад, клянусь тебе, не надо, Время:
нам там не пересечься, шаткий мостик
из рук размоется, как письмена.
у собачонки бабья физиономия
мелькнет. тебя так быстро разбомбили –
успела ли душа твоя подняться?
а тело доносить – оно не жмет
любимой.
4. «Челюсть с фиксой золотою блещет вечной мерзлотою». Бродский.
сводка погоды моя расписана по годам,
- не отдам.
как раскидайчик, в труху рассыпается лето.
но кто слышит шелест крыл, растворенный где-то
за ставней?
к ней,
все смерти сбились под окном:
лебеди, цапли, вороны, утки, сороки и голуби,
и мы их кормим с руки птичьим гриппом по капле,
задравши в отражение головы, -
те, кто раньше жили, прилетают на нло -
им повезло оторваться от цивилизаций.
обернувшись (змеей),
бросить в зеркало камень –
разбежавшиеся (круги на воде).
птичьи концлагеря оглашены райским пением газовых камер, -
чтоб никто не погиб из нас,
оголенными разгребая руками
солнечный наст.
5. «К какому народу желали бы вы принадлежать? – Ни к какому». Фет, анкета.
оттаскать зА волосы эту склочную землю,
подстричь ее клевер и рожь
под гребенку (под ноль).
да не трожь. отойди в сторонку.
там вонь и вой:
отпущаеши, Владыко, раба из выгребной этой ямы!
навечно там плачет мама,
что на доске почета выходной,
и родина всегда со мной,
а я за сталина в огонь и воду,
не зная броду.
как железная дорога рассекает село на две жизни,
(деревню – надвое),
так и я опираюсь на надолбу:
надо бы нам попрощаться!
- и по привычке ищу в облаках твой профиль.
6. А.Еременко: «А загорится – бомбами потушим!»
никак сороки не устроятся на ветках,
раскачивающихся на ветру.
я их дождем сотру
и заново начну
(с начала):
в птиц вселялись дУши мертвых,
а потому мы им крошили хлеб, -
и глаз наметан, и прошили криво,
как жили, текст чужой перерастая –
родителей, учителей
и книгу
в ужасе от превосходства
и глупости своей: как отзовется
нам слово...
по закону сохранения
энергии
заоконной и малознакомой,
где - только знаками.
7. Хлебников: «вы – правоверные волки».
душа наша в крыльях вынашивается,
не превращающихся в пепел перепелиный, -
просочится в тебя всеми помыслами и волей.
доколе.
верховный оргазм смерти преодолевая
(пока дети спят – уже старятся),
еще нужно совпасть во времени.
убери меня
цветами, толпа ревет: организм
рогатый загнали в воронку
клубящуюся, в сторонку
от жизни.
возьми меня
и займи там чем-то таким, чтоб я не заметила рая,
как пропустила ад реалий, сгорая
от яви и кривды.
соборность -
это ты и я, мой читатель.
а троица – это мы с тобой
с богом
бредем по дорогам
в обратную сторону,
а там ужЕ – только вОроны.
8. «Из телесного воска свеча». «Огонь растапливает тело,
Как стеариновую свечу». Есенин.
ужЕ слишком – а все еще мало.
вечером скрежещущим - до ночей, утопающих плотью,
и утр ненаглядных, промозглых,
перевести взгляд от ближнего к дальнему,
от ладони младенца – к ступне, свисающей в морге,
от росинки на лепестке – к звенящей реснице.
давно, тогда поездА еще блуждали с той скоростью,
когда что-то можно было различить за окном и позади,
за скрещением рельсов и наших теней над насыпью,
а девятибалльный шторм объятий раскачивал палубу,
где мы падали вдоль ватерлинии жизни,
потому что в природе аритмична радость,
а разбегАются – это к дождю, -
вот тогда во мне перегорала, как солнце, страсть,
и ты всё простишь мне там, где сравняют
нас,
и все поймешь:
я ищу выход из мелового круга, -
так ищут
друга.
9. Цветаева: «Пригвождена к позорному столбу
Славянской совести старинной».
спросонья ходит пО ветру игла.
речная влага вылакала ночь.
ручная женщина, и ей невмочь:
он в карцере двоится из угла;
в конце концов перетянув петлю,
преодолеет я тебя люблю,
жена и дочь.
человек пАхнет кровью,
с ним Овцы сосуществуют (перед кончиной),
разрыхляя дрожжи земли:
стадо само себе не поможет.
и вожак слепых блуждает на музыку сфер,
он думает, будто незряч – а он сер, глух и хром.
это ужас матери с того света,
что не в силах помочь ребенку:
ты меня догоняешь, чушка Россия,
чавкающая детьми!
затми меня, Время.
вспотело дерево, блестит.
мы на нем руки грели,
в кольцах змеИ близки,
в том болоте, где ты завязИшь
эту непроскочившую мышь.
0. С утра «поддал» – весь день свободен (поговорка).
всю жизнь от себя свободен, от вас – уж тем более,
просто (как же так?) стало меньше времени в сутках.
устаешь. устоишь. продраться назад в забое –
неуместная шутка, кому кислород позволили
перелить в словород и продышать в запое
полынью стеклА между вечностью и тобою.
дом не ждет на месте, вращается с содержимым
по чужой оси, опрокидывая навстречу
тех, кто смотрит из-под ладони, и запершило
в горле пленном, туберкулезном, но на вершину
дня вскарабкаешься – а там новогодний вечер
бьет игрушки, часы, и хвою разворошило.
здесь, - проверю, - на месте, неотторжимы
жизнь и смерть, мои ценности наперекор горизонту.
сколько раз опадают и воскресают деревья, -
камни чЕрепа не мни в ладони: загонят,
а навсегда – нет резону.
выветрилась душа, не дойдя до точки. мало ей строчки.
страницы уже ей страшно. так в рукопашной
зачеркиваются чернила и смысл жизни,
которым я не изменила.
колоколА и шепот сквозь
все шумы
пробиваются,
как мы –
за асфальт и память.
падать не больно, - взлетать
окончательно светло
там, где не разбиваются
на круги по воде
и древесные кольца, -
где поется без слов, сколько
угодно.
и я догоняю вас, не дуя на воду,
сидельцы мои, постояльцы.
Сентябрь 2006.
29 сентября 2006:
* * *
выходя из судебного зала,
я себе приговор подписала,
проклиная чудовище-мать,
выбирая меж нею - и дочкой.
но как знать, - между строчкой и точкой
не вмещается всех обнимать.
я всю жизнь не таюсь, не ревную,
исповедуюсь напрямую,
без посредников. и Ему
одному не даю оставаться, -
только, руки раскинув, сверстаться
не умею в темнице-дому.
просыпаются птицы и твари
из пустых рукавов, где по паре
узнаёшь отраженье реки
вопреки искаженью и зренью,
там, где без языка, в заточенье
эмигранты мои, старики.
так возьми Ты ее в исцеленье,
так сними Ты с меня оцепленье,
так смени ты мне имя и плоть,
кто-то должен полоть эту зелень, -
как же нужно излить это зелье, -
отступи меня, господи, прочь!
Венский вальс.
Володе Толстому и Юлии Витославски.
1.
на Graben, где пальмы в кадках -
рифмовать я не буду пОшло –
упирается в дышло вечная
пара гнедых, и греться
в церковь спешат украдкой
последние первые встречные,
оркестрик играет скерцо,
от гриппа и перца очи
слезятся – дожить до ночи,
как водится, безупречно, -
так вИдится. – это – нЕ с кем.
на яму чумную ангел
сползает из поднебесья,
но кто ж задирает гОловы
так высоко?
воскресни,
если так хочется, - вместо
хотя бы меня, где в сетку
металлическую позолота
осыпается, - что ты!
что ты.
2.
дамы в кринолинах, корсетах и пачках,
кавалеры в тройках на пАру,
а больше всех значит
городской глава-сумасшедший,
жующий тут же, из урны,
даром,
но неподцензурны
мысли, которые шепчет, -
а я-то чем лучше? тем, что,
например,
в высоких питерских окнах, как в гробу,
помещаешься в полный рост -
но помимо звезд.
и, как пионер,
честь отдаешь постоянно в ту сторону,
где гэбня ведет на губу, и проклинают со стонами.
но чтО мне, немой,
бегущей вдоль родины на привязи языка,
лающей издалека,
похоронившей любимых
и потерявшей детей, -
что
бывает еще в пустоте
на такой высоте,
где только бог откликается?
в чем еще таком бы покаяться,
не согрешив и не жив,
пока еще - вечный жид.
3.
не судима (да не буду!), не привлекалась, не призывалась,
на острие лопаты
жизнь моя клубится, осыпается, крошится,
нам с ней на ты не прижиться: я просто от тЕла
далеко отходить не хотела,
чтоб вернуться в него, пока была вам нужна,
а теперь – за дело!
до общения сгущаю пространство,
и нет бОльшего постоянства.
в кайзеровской кофейне бисквит ломая, как голос,
пересекаю времена водянистой прозы, - за что и боролась...
нехватку тетестерона, адреналина, дыханья
восполним ци непрочитанными стихами:
эта прана – пра льва николаевича летит на качелях из австрии,
засветло,
через дым лагерей - до голландской колючки «москва», взяла
высоту – родиться назад
из воды, огня, медных труб,
из воздуха соткан ад -
разнемовленья труд.
клёпа*, внизу экспонат –
это я:
как поспешно мы прячем своих мертвецов!
здравствуй, будущее, -
вот и время птенцов,
наконец улетают, счастливо зовущие.
*имя девочки