Пьеса  первая

Действующие лица:

1. АЛИСА - молодая женщина, независимая, красивая.

2.     ЯКОВ ~ отъезжающий еврей.

3.     КИРИЛЛ - их друг. Любит Алису.
4 и 5. ТЕНИ наверху:

ГЕНРИХ - антисемит и циник, и ЛЮДВИГ. (Когда-то - немцы).

6.    Сумасшедшая СТАРУХА, мать Якова.

7. Продавец шаров,

8.    Собачка.

Другие невидимые персонажи

9. ДЕД Якова, солдат и дезертир
армии-освободительницы; впоследствии арестант.

 

ГЛАВА 1

Сцена 1, Ленинградская кухня (Яков, Кирилл)

(Я.) - Мне ниже некуда упасть.

Не правдания постыдны.

Так в карты - выпадает масть

 не та, и проблеска не видно.

(К.) - Не тает камень. Мы с тобой

еще пока что делим боль,

еще сегодня любим оба -

как на троих, но это проба,

похоже, высшая. Твоя

судьба - как мера - для примера -

и высшая, - ускорив прыть,

готова ям на всех нарыть.

Какого дьявола! Ты катить

не на разведку, - ты бежишь!

Кому наш поминальный кадиш

мы адресуем? Кошка в мышь

не превращается. Порою

не ты разыгрывал героя;

но как же ты в глаза ей глянешь?

билетом слезы ей утрешь?

ну, на себя-то этот глянец -

передо мной - не наведешь?

Кому ты лгать пришел, кого ты

предашь, и в чем ее вина;

что ждет тебя, раба?

Работа?

 кому ты нужен там?!

(Я.) – Она

 и не узнает. Я уеду

 через Варшаву в эту среду.

Сцена 2. (Та же кухня; Яков, Алиса.)

(Я.) - Алиса, думала ли ты

 про ностальгию? У плиты

какие мысли посещают?

(А.) - Они дождя не обещают.

 (Я.) - Привычен им бурак, барак?

 любезен брак, бедлам, бардак?

(А.) - Им брак любезен. Из Бней-Брака

как раз транслировали драку.

А нам при нашем атеизме

кого ж еще смещать в отчизне?

Овечьи горы и леса

в Израиле, в окне овечьи

стада на небе. Человечьи

оттуда слышу голоса,

где ностальгию или смерть

с утра выравнивает твердь.

(Я.) - Алиса, мысли старят женщин.

 Тебе при жизни рай обещан,

 а неземная красота

 твоя пугает нас.

(А.) - Кого же?

 (Я.) - Меня, о боже.

(А.) - Всё же?

(Я.) - Всё же

 - меня, Кирилла, всех вокруг. Завоевателей не любят.

(А.) - Парис Елену...

(Я.) - Да, но люди

 запомнили: пришел Парис.

 А что увел, и кто был мужем,

 и что ей нужен был...

(А.) - Ей нужен

 был суженый. Как ни борись,

 но побеждает сила. Милый...

 (Я.) - Я не о том хотел.

(А.) - Но было

 так...

(Я.) - Знаешь ли, отцам в плену

 не слаще было.

(А.) - Есть.

(Я.) – Постыло

 мне все. Предам ли я страну?

Кто измерял мой стыд и трусость, мое еврейство, вашу русскость,

мой страх признаться, кто я есть,

тут - свой, а там чужим я буду, не отличимый от Иуды, -

я знаю, в чем судьба моя. Египетская ночь продаже

 не подлежит.

(А.) - Подложат.

(Я.) - Блажи

хозяйской где же отслужить?

 (А.) - Но жизнь идет, и нужно жить.

 (Я.) - ...Алиса, знаешь ли, что мыло немецкое душистей кожи

 твоей, а тронуть - выше сил.

 Хотя эпоха все забыла

(с тобой мы тоже много позже

 росли), я вижу, кто месил

из наших жил, из наших жизней!

 (А.) - Так не изнашивайся, память!

 (Я.) - Но не могу я и с отчизны

 стереть погромы, лагерь, ночь.

 Висит на шее мертвый камень.

(А.) - Я не могу тебе помочь.

Сцена 3. (В комнате Алиса. Кирилл пытается ее отвлечь.)

(А.) - Кирилл, ты слышал, тихо в доме. Часы стучат.

(К.) - Часы идут.

 (А.) - Нет никого сегодня кроме,

 а только я - и там, и тут.

 Да эти овцы кучевые летят и тают...

(К.) - Кочевые? (А.) - Летят и тают...

(К.) - Только вы и я тоже.

(А.) - Мертвый телефон.

 (К.) - Дакай-ка мы сегодня выпьем и помолчим. На счастье выльем.

 (А.) - А вдруг случилось что-то? Он...

 (К.) - Сезон кончается. Вернутся друзья. Деревня пьет, очнуться

никак еще не может.

(А.) - Он...

(К.) - Урон такой хозяйству. Залпом

 ты выпей, разноцветный запах

 у южных вин. Так лучше.

(А.) - Он...

(К.) - Был у меня знакомый парень,

 он мать кормил и благодарен

 ей был, что при смерти живет,

 и покупал икру по блату,

 чтоб выписали из палаты, -

а дома морфий брал, и вот

 ее, кричащую от боли,

 они почти что не кололи,

 себе всё оставляя...

(А.) - Он...

 (К.) - И так до самых похорон.

Сцена 4. (Некоторая смена декораций, Алиса, Кирилл.)

(А.) - Теперь я знаю, что произошло.

Как вы могли, посмели как?

(К.) - Посмели.

(А.) - Как дешево! Во мне любовь зажгло ничтожество.

(К.) - Любовь зажгло похмелье.

(А.) - Как плачет дверь! - теперь я буду знать.

Так плачет зверь.

(К.) - Теперь ты знаешь.

(А.) - Знаю.

Пусть любит так, как я люблю, другая

его. Серсо - любовь.

(К.) - И это знак.

(А.) - Но пропади ж он пропадом! Поеду

за ним, за ними.

(К.) - Поедом ты ешь

себя, так унизительно - по следу

ползти, пытаясь вклиниться промеж.

(А.) - Квасной патриотизм куда заводит.

С кем прадеду шептаться под землей?    Могилы бросил. Кем он на исходе

предстал, еще ни мертвый, ни живой?

Он ссыльный странник в сальном анекдоте,

не тот мужчина - или я не та?

...Меня он поручил твоей заботе?

 (К.) - Не поручал. Забудем. Суета.

 (А.) - Теперь моя двуспальная могила –

ты, тьма, ты, однобокая кровать,

двубортная забота, мне постыло

на каждый шорох двери открывать.

 (К.) - Я подарю тебе тебя.

(А.) - Меж нами отныне он. Я шорохи ловлю!

 (К.) - Не называй своими именами

 пока всё это. Я тебя люблю.

Сцена 5.   (Небольшая смена декораций под утро. Алиса, Кирилл.)

(А.) - Система замкнута и неконтактна. Нет места в пьесе никакому акту.

Оставь меня. Как мыши, сумрак мне отныне нужен, от унынья нишу

ищу и в голос вою при луне,

под утро - тише.

(К.) - Я тебя услышу.

 И этого достаточно вполне.

(А.) - Трамваи скоро вымрут. Знаешь, звёзды

к утру перестают мигать, и средство

от любопытства посторонних есть –

стать скучной, скрыться.

(К.) - Спи, ребенок, поздно.

 (А.) - Я в этой жизни не могу согреться,

вот кем-то мне придуманная месть.

И не герой, а моего романа!

(К.) - Довольно, спи, родная. Слишком рано.

(Кирилл; внутренний монолог, - обращается в пустоту.)

(К.) - Как заразительна беда! Обманный трюк, и крепко вбитый

от люстры крюк. Петлю сюда, -

так я вишу, тобой убитый,

но ангел смерти - Азраил -

 

тебе Израиль не откроет,

всё то, что в небо он зарыл,

перед землею не отроет.

Ты между двух огней - коней

не удержать, - ты между нами

не помышляешь обо мне,

пока мы вместе будем. Амен.

(Алиса - о Якове, внутренний монолог. Обращается в пустоту, бредит.)

(А.) - По ту, но ту же сторону от дыма,

Эдема, где страна - всего страница,

посажена для нас обоих дыба,

а дива не пристало сторониться.

Мы встретимся - с ума схожу, летаю.

Иди ко мне - давай с тобой поспорим,

что свидимся, - я только подлатаю

немного раны, траченные горем.

День смерти - ужЕ воскресенье,

дань памяти, тень уваженья.

Нам нету ни сна, ни спасенья

в движенье, движенье, движенье.

И судороги дорог

становятся нам поперек.

И головы взглядом печет

какой-то особый почет.

И жирные звезды дрожат,

а кровь - погремушка - не в счет,

и некуда нам уезжать.

Я мысли читаю твои,

им

нет расстояний, и мне ты

          сулишь (но к зиме соловьи

          еще холодней, чем монеты!)

          Зовешь ты меня - я приду,

          я мылом пропахла военным.

          (Я немцем была или пленным?)

          И роли меняю в бреду.

          Нет-нет, на пороге постой,

          не ближе, мой боже, мне страшно,

          я так не хочу на простор,

мой мир - парниковый, домашний,

куда же ты тащишь меня,

зачем в заоконную темень?

Ни ночи там нету, ни дня,

о господи, ангел мой, демон!

(Тени сверху - I и 2, Генрих и Людвиг.)

(Г.) - Она почти близка. Еще немного.

(Л.) - Ты слышал сам, ей ни к чему дорога.

(Г.) - Зато она внимает голосам

 и так послушна!

(Л.) - Но она не любит!

(Г.) - Она не любит, но не знает, Людвиг.

Она любима. Расскажи ей сам.

(Л.) - И не любима. Тот уже - на месте,

подвержен солнцу, ветру и сиесте

подвластен, и под серою луной

приниженно пережидает зной

в ныли пустынной; для нее - ни слова,

перерожденья долгого и злого

не в силах осознать и переждать.

(Г.) - Смотри, в постели мечется опять.

Давай уйдем.

(Л.) - Немного постоим,

она не видит нас.

(Г.) - Но здесь двоим

не место.

(Л.) - Отказала им обоим.

 А мы свои старания удвоим.

(В комнате - Кирилл, затем Аписа.)

(К.) - Как пахнет серой. Не кури в постели.

Ну поезжай. Что я еще скажу?

Оттуда не вернуться. В самом деле,

неважно, с кем ты.

Всё, я ухожу.

(А.) - Постой, побудь. Меня пугает сумрак

и эти тени на стене. Как будто

мной управляет небо.

(К.) - Небо - сурик

сегодня, как всегда зимою утром.

(А.) - Вчера шел снег. Меня пугает холод.

Не обнимай меня.

(К.) - Не обнимаю.

(А.) - Женись, когда уеду я. Ты молод.

Красив, умен и смел.

(К.) - Я понимаю.

(А.) - Я уезжаю. Я люблю обоих.

Так не бывает. Выбирает кто-то

за нас, диктуя трусость или подвиг,

а я мучительно читаю ноты,

я спотыкаюсь, изменяет слух мне,

я падаю и поднимаюсь снова,

я продвигаюсь - так идут по службе,

и вверх и вниз идут. Скажи мне слово

последнее.

(К.) - Последнего не знаю.

 Я навсегда с тобой, а расстоянье –

какая-то субстанция связная,

не чувство и не знание, - иная.

(А.) - Но правда ли, что буду не одна я?..

(Расстаются.)

ГЛАВА 2

Сцена 1.   (Святая Земля.   Водопад Эйн-Геди, "Глаз козленка". Встреча Алисы и Якова.

Алиса — восторженно и убежденно,

в состоянии эйфории.)

(А.) - Ты знаешь ли, что не было меня?

 Мой Менелай, я рождена под

оком

Востока, я, пронизанная током,

люблю весь мир! Полцарства за коня,

несущего к тебе; неопалим

вкус иудейской буквы - щебет сочный,

шербет, щебенка, отщемит. Заочно

прощаю, что в аду неумолим

был и меня покинул - без меня.

Соленый ветер от морских сугробов

нас оставляет вовсе без покровов

и в солнце отражается, маня!

Читаю с двух сторон, и кипарисом

любуюсь (кипарисом, - не Парисом!),

а водопада слёзная струя

листву бамбука вяжет надо мною,

над нами - нет, над нами и над морем,

где леопард гуляет у ручья!

(Яков обреченно:)

(Я.) - Все это

обернется горем,

у ангелов должны быть топоры...

Пока они смеются до поры,

но доброта весомей с кулаками.

Пусть я гадать по звездам не берусь,

жива страна рассеяния - Русь,

она до нас дотянется руками.

Но что тебе тут может подойти?

недалеко нам вместе по пути,

чужая кровь еще тобой гордится,

но ты не птица, - падая, лети,

чтобы лицом к себе не очутиться,

а то заглянешь в душу глубоко,

а там от солнца сохнет молоко,

которым на снегу тебя вскормили,

а там живая речь - не уберечь

ее в растворе соляном. Заплечь –

тебя не звали, не тебя громили,

и не по росту шили для венца

нерусский саван русского отца.

Всегда на дне ты будешь "половинка",

и лишь до срока всё тебе в новинку.

(Тени 1 и 2, Генрих и Людвиг.)

(Г.) - Ты, Людвиг, прав был, новый поворот –

еще не от ворот, но потеплело.

 Мы дали им продвинуться вперед:

 

к чему ей ноги, талия и тело?

 

Не устоять тут было бы смешно!

 

(Л.) - Довольно, Генрих. Продолжать грешно.

(Г. - иронично) - Какой морали нынче ты привержен,

что слышу я? Давно ли ты воздержан?

Какому богу мы теперь слуга?

На тараканьи смертные бега

взирая сверху, я скучаю, Людвиг:

так часто тщатся притвориться люди;

сравняться с нами; нас преодолеть.

У них всего один критерий - смерть,

и мы, невидимые тени, - тень

над явью. Разве ночью правит день?

Но, как Ничто воздействует на них,

мы открываем им в последний миг.

Я немец. Я народ сей ненавижу

негнущийся; ступаю в эту жижу

у скользкого ручья за красотой

и за любовью: на Земле Святой

она нашла в нем что-то! Сионизма

ему прибавь. И пусть ревнует он.

И не спеши: всегда успеем, тризна

к его услугам с четырех сторон.

Мне интересней выбор...

(Л.) - Дальше? Ну же,

ты вспоминаешь? Я всё ждал, когда ты.

Здесь узел туже!

(Г.) - Что ж, ему же хуже.

В окопе струсил дед его, солдатом

он был. И по счетам платил полжизни, перебороть себя хотел. В отчизне

он свел себя на нет, из лагерей

бежал - и впрямь героем был еврей.

(Л.) - Ты застрелил его?

(Г.) - Да нет, осечка случилась. У мальчишки голова

напутала.

(Л.) - Зато его овечка

 пока всё больше, кажется, права.

 

(Яков -Алисе; продолжение диалога.)

(Я.) - К чему мне гойка, посуди сама?

Свое распутство женщины скрывают.

Мы их приводим в стылые дома,

они одежды сами с нас

срывают.

Мой друг Кирилл мне говорил... Постой,

мы на тебя поспорили! Пустой

был разговор, и я жалел о нем.

Ты не докажешь мне, что ты невинна.

Ищи себе отдельный угол, в дом

не приходи, чужая половина –

не пара мне! При внешности твоей

не пропадешь, любому будь подстилкой.

Тебе все песни свищет соловей –

наполнит за ночь он шутя копилку.

Сцена 2.   (На городской панели Алиса, Старуха - мать Якова, затем Генрих.)

(А.) - ЧтО я скажу вам, как маме?

Вы уезжали больною,

я не успела за вами.

Что-то случилось со мною,

разве меня вы не звали?

Обе теперь на панели,

я помогу вам едва ли:

быть милосерднее - мне ли?

(Сумасшедшая старуха:)

- И улица - кормилица моя,

когда не остается ничего,

то небо есть, а неба нет - земля

у Бога, между пальцев у него.

И в близости такой неимоверной

очистимся от памяти и скверны!

 Подай мне, детка!

Вот еще монетка.

 Когда судьба поставит на колени

 в углу соборном (и церковной крысой

по маковку) - я не дождусь явленья, хочу я снег поцеловать, Алиса, -

на кладбище зовут и плачут предки, мне снится дом, -

а ты еще монетки пересчитай, не обижай старуху.

Нет у меня ни зрения, ни слуха,

да где-то Яша был, сынок, забыла.

Но для тебя есть на примете милый,

а с ним собачка. Эй, подай мне, пёсик,

да посиди со мною! - Ветер носит...

(Появляется Генрих, принявший облик прохожего.)

(Г.) - Что, бабушка, пришла твоя Алиса,

ты говорила - дочка?

(С.) - Опоздала

она ей стать. Гляди-ка, притворился

раввин соседский маленькой собачкой,

а у меня-то для него заначка,

кусочек сала бросили - ох, мало.

Ну, пусть помолится за нас, узнала

его, а никому не рассказала.

(Г.) - Не плачь, Алиса. Я отсыплю мелочь -она тоску забудет, страх и немощь.

Так вовремя

сойти с ума

она бы предпочла сама, когда бы выбор был.

(С.) - Подай мне, Геринг, нет, имя путаю, - не Гитлер, Генрих,

ты говорил? Когда была война,

я различала ваши имена.

Я в погребе скрывалась больше года,

там дети не росли... Потом Ягода пересадил - мы лес валили там,

где немец шел за нами по пятам

по лагерям. А ты мне вместо сына.

(Проходит продавец шаров. Генрих - снисходительно:)

 (Г.) - Алиса, хочешь этот шарик синий?

Ну, выбирай. Сказала бы старушка,

в руках у бога шар земной - игрушка, -

довольствуется всяк своей игрой,

не нарушая общий серый строй.

Пойдем к машине. Пообедать можем

в китайском ресторане, итальянском;

совсем худая ты и непохожа,

я вижу, на себя. Зальем шампанским

чужие беды! Я исполню, право,

все пожеланья. Что тебе по нраву

теперь?

(Алиса — в сторону:)

- Был человек такой, Кирилл,

и он мне тоже это говорил.

Сцена 3. (Тени - вдвоем, Людвиг и Генрих.)

(Л.) - Так я моту поздравить? Искушенье

 логичное сулило завершенье.

 Красавица залетная твоя

ослеплена благополучьем

мнимым?

(Г.)  (задумчиво:)

— Представь, она все так же смотрит мимо,

как будто видит смутные края,

как будто слышит голос чей-то близкий.

(Л.) - Я думаю, низвергнута так низко,

не устоит!

(Г.) - Я уступил ей дом.

И золотом украсил, и камнями.

Я напоил до слез ее, потом –

как кошка пробежала между нами.

Цветами пол усыпан, и она,

когда мы вместе, все равно одна.

(Л.) – Ты знаешь ли, что к ней приходит Яков?.. Подозревал ли ты когда-нибудь,

что ревновать умеешь? Этот путь

не для теней. Твоя любовь, поплакав,

мальчишку не пустила на порог.

И это, Генрих, нам с тобой урок.

 

Сцена 4. (У дверей новой квартиры - Яков, затем - Кирилл, видимый только Якову и теням.)

(Я.) - Открой, Алиса, я мечусь, я раб. Приобретаем, лишь когда утратим.

Я полюбил. Еще я слишком слаб.

 Кем у тебя я, у себя украден?

Верни меня. Ни Руфь, ни Авраам,

ни Моисей не рождены еврейством –

ты станешь нашей. Ты погибнешь там,

тебя всю жизнь продержат под арестом! Проклятый Бубер ирав: я - мой народ,

мы повторим судьбу поодиночке.

Пусти, Алиса. Кто там у ворот?!

Он управляет мной, дойти до точки –

а не до сути. Как послушен ум!

О, твой ариец и язычник, идол!

Волна влечет, в ушах - огонь и шум.

Не мучайте, не видел вас, не выдал!

(К.) - Так ну же, Яков, я тебя держу,

ты нужен ей, вставай же понемногу,

я сквозь тебя моей любви служу,

любовь есть бог, и все подвластно богу.

Когда себе ты верен - все с тобой;

и если я не рядом, - что мне влиться

в чужую душу? Я - морской прибой,

земля и воздух, я меняю лица;

твоей рукой ее я обниму,

и не тебя - меня она желает!

Тебе и не осилить одному

такую бездну, - рана ножевая –

моя любовь. И кто бы ни оттер

тебя локтями, славой и удачей,

но путь твой прям, глаз -

точен, слух - остер,

жизнь после смерти для нее я значу.

Так ну же, Яков, ты связуешь нас!

(Но кто-то тоже в эту дверь стучится...)

Я посмотреть хочу в последний раз, -

перенесусь туда, для них я птица

на том суку, - о чем мечтать не мог,

дает любовь: пока ты с ней, ты - бот.

(Появляется Генрих, обращается к Кириллу:)

(Г.) - Кирилл, меня ты вывел из тени

и из себя выводишь. Мы одни, -

они не замечают нас. Послушай,

зачем в меня вселил живую душу

и смертный страх, - сомнением объят,

я подчинен тебе - не раб, не брат? -

от Августа до Гитлера познав

(до Муссолини, Сталина - и ныне),

что дум властитель - властелин держав,

диктаторство живет в отце и сыне,

оно непреходяще и оно

нам диктовать условия вольно.

Так Ицика оставил Авраам,

как Яковом вращаю и владею;

страх после должен въесться - по утрам

я сам от этой мысли холодею.

Он должен быть - и нет его, отцы,

не заживив ожоги и рубцы,

протягивают сыновьям ладонь,

как в первый раз, бросая их в огонь.

А стон стоит! - он исключает ропот,

и ничему людей не учит опыт.

В истории, в любви любой урок

не в прок, а мы клянемся дать зарок:

их - не жалея, истребив народы,

мы отвечаем на призыв природы.

В разгар очередного всесожженья

они питают к небу уваженье,

а ныжив, перечеркивают годы.

Так роженица забывает роды,

и сын ее не помнит, кем он был:

он, баловень судьбы, себя забыл.

От Ницше и до Нилуса примером

испытанным и действенным химерам -

история сама. Пошли блокаду

шутя хотя бы в облике джихада.

А на земле кто знает, что расизм

теперь на них взирает сверху вниз?

Заплывший мозг - и алчущий. Ты сам

как долго подчинялся небесам!

Я никому не уступаю даром,

когда торгую я живым товаром,

и если о себе ты возомнил,

то для тебя есть место меж могил,

и я тебя не искушу богатством,

и братством соблазнять не стану. Драться

ты хочешь с тенью. Но свою Алису

я вижу сверху; ты же видишь снизу,

и если мы с тобой ко всем чертям

одну любовь растащим по частям,

я за нее ручаться не берусь,

что сохранит она и смысл, и вкус.

ГЛАВА 3

Сцена 1. (В новом доме, как прежде.

Яков, уходя на фронт, прощается с Алисой.)

(Я.) - Прощай, моя родная. Недотрогой

 придется быть еще немного. С богом!

Хотя - к чему? Так сладко целовать

и позволять к себе прикосновенья!

На несогретую огнем кровать

ложиться холодно. Одно мгновенье

 любви

нерастяжимо на всю жизнь,

вот одиночество. Так не ложись

одна, не вспоминай по вечерам

и писем не пиши: бумага лжива.

На карте мира горстка "наших" стран –

мы видим только ту, в которой жили.

Ее "катюши" метят по своим,

а ты не плачь от полуночных скадов.

И сами мы не знаем, что творим.

Не провожай. Туда нельзя. Не надо.

 

Сцена 2. (Алиса одна, там же.)

(А.) - Всегда воздушную тревогу

 мы ждем у самого порога,

ее предчувствуя. Война

привычкой к раненым сильна

и к смерти. Под ногами бездна.

 Стучат.

(Входит Генрих.)

Ты, Генрих? Ты проездом?

 Как страшно: на короткий срок.

 Письмо? И что там между строк?

Что Яков посылает с другом?

Как все наполнилось испугом!

Вы оба живы. Снова вой

у нас над самой головой.

С тобою будто безопасней.

(Г.) - От горя ты еще прекрасней.

Мне хватит на моем веку

от пули бегать по свистку.

Ты улыбнулась! Мы должны

поверить: больше нет войны.

Сцена 3. (Людвиг и Генрих.)

(Л.) - Что веселит тебя, мой друг?

Ты стал похож на человека –

все так же валится из рук.

Я видел, как твоя Ревекка,

отправив мужа за порог,

тебе сама открыла двери,

пока он давит на курок?

Надеюсь, что она потери

и не заметит!

Хочешь сам

его отправить к небесам?

(Г.) - Он и на фронте безопасен.

Посмотрим, повторит ли он

падение, и я согласен –

тогда он деду на поклон

 предстанет позже.

(Л.) - Но, быть может,

он подвиг совершит в бреду?

(Г.) - Я буду рядом. Обезножит

он от осколка на ходу

во славу нации, свободы,

Израиля - и мне в угоду.

Я рад, что развязал войну.

(Л.) - Пока не чувствуешь вину?

Что человеческое чуждо

еще тебе? Какие нужды

испытываешь меж людей –

не иудей пока, - халдей

у женских ног, соперник смертным?

Тебе не совладать и с ветром

отныне!

Слышал я, Кирилл

с тобой об этом говорил.

Ты изменил себе, - впервой

теням! - презренье и обида;

они кивают головой

в согласье разве что для вида,

но вой стоит на небе, вой

сирены заглушив. Без спросу

нельзя жонглировать Землей

и ставить вечные вопросы

не под сомненье - под удар.

Куда завел тебя угар!

Ты заземлен, и нет возврата

назад

служителю разврата.

Сцена 4. (Алиса, мысленно обращаясь к Кириллу.)

- Кирилл, я чувствую тебя сегодня рядом

 в чужой стране, где пули в поле - градом.

Не приходи ко мне, пока бомбежка,

тебя заденет - пережди немножко!

Я согреваюсь под счастливьш взглядом,

я слышу смех - не подходи, не надо,

вчера ушла из дома даже кошка

последняя - как дым, через окошко.

Мне ни к чему неправда и бравада,

и я отбилась от родного стада,

оставила страну и наших близких,

я изменила всем - и в обелиски

уже переливают - полной чашей –

теперешних друзей моих

и Яшу.

Ты знаешь всё. Твои читаю мысли

и под твою диктовку, мне казалось,

как будто вслух звучат мне эти письма,

я предаю, испытывая жалость

к себе, и непосильна ноша наша,

когда не ты пришел ко мне, а Яша.

Я и сегодня слышу эти речи,

и если Генрих обнимает крепче,

я узнаю тебя и нем, и руки

всегда твоей касаюсь, вопреки

всему, а он сжимает кулаки.

(Входит Генрих.)

...Вернулся, Генрих? На исходе дня

и нашей жизни - поцелуй меня!

Чем ты расстроен? Трою не вернуть

из-под обломков! Ты собрался в путь?

(Генрих, целуя ее:)

- Войной наказан я или любовью -

я искуплю вину солдатской кровью,

я постараюсь Якова сберечь,

и, если б мог, я прекратил бы бойню,

и что б я сделал, чтоб тебе спокойней

жилось!..

Я ухожу, и камень с плеч.

 

Сцена 5.   (Кирилл и Генрих.   Кирилл - уходящему на войну Генриху, рядовому:)

- Как смел оставить ты ее одну?

(Г.) - Я погибаю, все идет ко дну.

(К.) - Не лги себе. Ты обречен богами,

затоптанный святыми сапогами,

закончиться, хозяев ублажив.

(Г.) - Я воевать иду, пока я жив.

(К.) - Ты обречен, убийца, новой жизни;

как человек, ты посвятишь отчизне

существованье и конец земной.

(Г.) - Уйди, Кирилл, не говори со мной.

(К.) - Диктатор, ты у ног моих распластан,

ты гонишь - и цепляешься за лацкан,

ты всеми брошен,

не любим никем,

ты мой слуга, ты у меня в руке –

и мне противен. Кто любовь прогневал,

презрен живыми

и оставлен небом.

Сцена 6. (Невидимый Кирилл и Алиса.)

(А.) - Победа осветила две страны,

как будто вовсе не было войны.

Так одиночества нет у меня –

я без тебя не проживу ни дня!

Иди ко мне!

(К.) - Я рядом, я с тобой.

Солдаты возвращаются, отбой.

Встречает Яшу на дороге мать,

а что живой, ей не дано понять.

И нам уже не сообщит никто,

что Генрих был ничем,

и стал ничто,

и на горе Масличной между тел

его не упокоят, как хотел.

Не уезжай отсюда никуда;

струится жизнь быстрее, чем вода,

от ностальгий лекарство - только в нас,

я предлагал тебе его не раз.

Гармония не связана с эпохой

и почвой,

наша почта легче вздоха,

не разлучают ни земля, ни смерть,

не властвуют над нами тьма - и твердь.

Я обниму тебя через века,

любовь!

И в том тебе моя рука.

Беэр-Шева, 16, 17, 22 и 30.07.1993