Ах, этот шлейф памяти, отшлифованные слезами ступеньки роста и возраста. Еще не носился и не бросался нам под ноги пес – попсовик и затейник. Соловью-разбойнику не спится, он себя увековечить жаждет; и дождит, а он в оконном ситце.. Этот ситчик в цветочек я помню наощупь, на вкус и на запах. Какие простынки и наволочки, что за платки из остатков! Повяжешь вокруг головы (с помощью мамы) – и мчишься в бор за грибами: лесом служил мне соседний дачный участок, там отодвигалась в заборе доска, и можно было выловить палкой  кривой подберезовик, долго нюхать его протяжную сырость и свежесть, краешек откусить и сразу же выплюнуть в хвою и муравьев.

Собирают битые стекла, и от крови и пива намокла летом пыльным трава и грудь, - не зови меня, не забудь... Но не сладить мне с памятью. По наивности я рассказала однажды «все» маме, и Дусю выгнали прямо под дождь (кипела и пела гроза).

 

А накануне - в нашей зимней квартире привычная сцена: мы с нянькой носимся враг за врагом из комнаты в комнату, силясь пробить телефонными трубками одна другой головы, и я удовлетворенно смеюсь нанесенному метко удару по Дусиному пульсирующему виску (свой потирая, но слезы поглубже запрятав), а также царапине через печеную яблочную щеку нашей карлицы.

С той же отметиной Дуся зашла навестить нас через полгода: мстительный след не исчез.

 

Эти обиды, бои и проделки обсуждали мы с Валечкой, благодаря которой у меня все же было какое-то славное детство - компания, шутки, любовь. Впрочем, это все в зимнюю пору дарил мне заочно один лишь вертлявый эрдель.

 

...К новой открытке студеное детство забылось. Переписывались на уроке – а с кем,   не знаю. Я начала диалог: «Слушай, она вообще может отвратить от литературы! Это же убиться можно – такой подход!.. Я тоже хотела бы иметь профессию, знать какое-нибудь дело, кроме литературы. – Ну, например, быть врачом. Я бы хотела после Литературного института (если поступлю и кончу его) кончить еще какой-нибудь институт, дающий профессию». Отвечает моя одноклассница: «Да. Слушай, какую ерунду она сейчас говорит. Я знаю человека, кот. очень мало читал, но он знает столько, он такой интересный, как ни какой другой эрудит». Я заключаю: «Я  бы с радостью ушла с ее урока, т.к. противно».

 

Так вели у нас литературу – видимо, класса еще до шестого, поскольку потом все годы с учительницей везло - знаменитой в Ленинграде тех десятилетий Людмилой Герасимовной Завалищевой, интеллигентной - и жизнью, я думаю, крепко побитой. Затянув до боли блестящий и гладкий «хвост» на затылке, ненакрашенная и всегда без улыбки, не повышающая голоса и с молниями в глазах, учила она размышлять, а прочие – слушать и слушаться.

 

Коллективные, общественные, как сортиры и бани, открытки были весьма популярны, - записи стишков и куплетов в чей-то детский дневник, шаблонные пожелания (в конце учебного года или при расставании после летней лагерной смены). Я разбираю три записи семьдесят пятого года (проставлена дата моего дня рождения), под ними три подписи, чьи - я, конечно, не знаю. «От кого – ясно, для чего – понятно». «Поздравляю и желаю всего наилучшего». «И в 150 сохранить живость и остроту мышления». Живость осталась, но только с памятью к  полусотне похуже. И «от кого» - мне «ясно» уже не совсем.

 

Классе в шестом познакомилась я со словацкой (мы думали, чешской, - тогда неделимой страной) Татьяной Попелковой. Переписывались десятилетия, и Таня пользовалась всяким удобным случаем прислать мне подарок (как тот болгарский Сашко).

Вот убрали над Ё точки – и все смешалось в доме обломовских, - лень стало думать... Теперь-то Вы знаете декорации, - как все это было. Тут бы роман и начать. – Да кончается жизнь.

 

Впоследствии с дочкой мы к Тане летали; она приезжала к нам в Питер. Воспитывали нашу Таню в вечно строящемся коммунизме, носила она, утратив мячик, одновременно два галстука – пионерский малиновый и скаутский, темно-синий. Школьный подарила мне как-то, и я тоже таскала его много лет, даже начав работать: вроде бы шарфик, к тому же совсем иностранный!

Я к тебе, Таня, вернусь. Откладываю твои письма-открытки, останавливаю удивительный острый твой почерк на полуслове. Вот так бы и мне!

 

Часть 2. Эхо.

 

Глава 1. Мой вам низкий поклон.

 

С трепетом перехожу я к старинным открыткам (мерцает душа). – Не потому, что на аукционе оценят их высоко, а оттого, что это действительно все, что осталось от авторов. Некоторые мне совсем неизвестны – как писавшие той моей бабушке, маминой маме, что в юности стала хирургом. – Как долго слава притворялась, что нет меня и я ничья.

 Многая Лета! Унесла нас в одном направлении.

 

Первая из открыток – черно-белая, «Успенский Островок отца Алексия», старинное написание. Она отправлена раньше других, и я так же, как Вы, любезный читатель, пытаюсь добраться до смысла: «Христос Воскресе! Милая и дорогая Тамара Николаевна шлю свой привет и поздравляю вас с великим праздником. Шлю привет  Ольге Сергеевне Марии Никол., Юр. Никол, Котику и Ире и поздравляю всех с праздником. Вся наша семья вам шлет привет и поздравляют с праздником. Как вы все поживаете мы живем пока ничего целую вас А. Кирсанова».

Орфографию и здесь не берусь я менять, поскольку то – слепок времени. Никогда мной не виденная, маленькая бабушка росла в дворянской семье вместе с сестрой Мусей, Марусей, Марией Николаевной (ее я застала) и братом Юрием, о котором в открытке шла речь. Ольга Сергеевна – это их мама, строгая и любимая дама, как вспоминают родные; фотографии, проложенные папиросной бумагой, сохранились в старинных альбомах с «ватной», толстой обложкой и золотой пока еще пылью тисненых букв.

Я разбираю сквозь лупу (так читаешь в чужих очках, и давление стягивается к переносице): конец Второй мировой. «29 (марта?) 45 Добрый день дорогая Тамара  Николаевна шлю вам привет и наилучшие пожелания в вашей плодотворной работе. Тамара Николаевна что случилось с Таней вот как 2 месяца я не имею от нее писем. Понимаете мое состояние я не вижу покоя всякие мысли лезут в голову если все хорошо пожурите ее пусть пишет не ленится С приветом уваж. Вас. Иванова» (на открытке – вид Праги). Она выскальзывает из рук, и я вытягиваю машинально другую за угол.

 

Фотографическая открытка – разбомбленный город (Германия?), три пересылочных штампа и печать: ПРОСМОТРЕНО Военной Цензурой 25221 (как уважительно – «Цензура» с заглавной буквы!). Это единственная сохранившаяся  у нас открытка, написанная Тамарой Николаевной, бабушкой - моей маме, 1 июня 1945-го года.

Меньше месяца, как Победа! Почерк – ну просто мамин: еще ребенком она копировала подпись и строгую простоту обожаемого человека. Я перечитываю чужое – родное – письмо: «1.6.45 г. Родная моя Олюша! Сегодня я узнала, что детей в-сл. отправляют в санаторий. Обратитесь обязат. в военкомат, где получаете по аттестату. Это оч. важно, я хочу, чтобы ты поправилась. Я здорова, благополучна. Крепко целую всех. Твоя мама». Ленинград, Радищева 5, квартира 4 – вот адрес, по которому долго жила (выживала) вся та большая семья.

Но бабушка пишет с фронта: война для нее-то не кончилась, хотя она расписалась уже на Рейхстаге - эвако-госпиталь возвращался домой по рельсам и шпалам, через Европу, для кого-то – всю жизнь. За войной гражданской мировой – свет войны, как вечность, моровой. Зарастет муравой поколение; так накроет взрывной волной и Вас, и меня.

 

Бабушки не стало всего через год после ее Победы. А в сорок седьмом году, следующем, ушел из жизни отец моей мамы, тоже хирург.

.............

Имение, где в детстве-юности проводила Тамара все лето, сохранилось под Порховом. Вот – с ошибкой, должно быть – указано: станц. Подсевы Порх. Уезд, имение Молотище, Тамаре Николаевне Володимеровой, 11 октября 19-го года пишет С. Александрова, если верно я разобрала. 1919-й год! «Дорогая Тамара! Не знаю получили ли Вы мое письмо – спешу во всяком случае сообщить и открыткой. Ничего утешительного не могу сказать. Пока все места заняты, работают все сестры общины. Освободилось одно место хозяйки, но как будто бы, пока не хотят брать новых сестер. Если что будет – я сразу Вам сообщу. Пока всего лучшего (подпись)».

Старинная карточка - фотография здания. Идет война, и дворянские девушки рвутся служить отечеству, тем более, что все мужчины в семье - на фронте (или погибли, как обожаемый Тамарой отец, на Первой той Мировой).

 

Много открыток совсем антикварных, одна, тогда еще свеженькая и душистая,  отправлена по тому же адресу: Станция Подсевы, Имение Молочище, Ея Высокородию Ольге Сергеевне Володимеровой (то есть моей заочной пра, о которой я вынужденно, по незнанию промолчу).

На лицевой стороне под изображением «Больших колоколен в песчаной бухте на Байкале в 140 в(ерстах) от Иркутска», всё с ятями, - надпись: «Христос Воскресе! Поздравляю (нрзбр) и тетю Олю, дядю Котю, Марусю, Томару, Елю и Юрика с праздником и желаю всего лучшего. А.М. кланяюсь (?). С.Щербо».

 

До революции жили в имении внешне забавно – и, конечно, безмерно скучали. Катались на лодках в пруду (от него сохранилась ряской заросшая лужа), вели дневники, музицировали и писали в альбомы друг другу, рисовали – часто талантливо, сочиняли – нередко похвально – стихи. Тосковали по Петербургу и, думаю, по Москве – по обществу, выезду в свет, по высоким каменным зданиям, живому оркестру и танцам. Были весьма не богаты – по преданию, иногда даже сами доили коров; но, рюриковичи, имели заводы в истории, царские грамоты и «шоколадные» (до сих пор не подтаяли) тяжкие медали с изображением то петухов, то коней – за успехи в развитии сельского хозяйства, как бы сказали теперь.

 

Поблизости от имения еще дышит прохладно каменная церковь дивной улыбки, виноватого прищура – девичьего, простоволосого – семнадцатый, кажется, век. Дубовая роща; неохватные стволы, перешептываясь вечными литературными штампами, шелестят в бескрайнем ромашковом поле. По пути сюда проезжаешь деревню, население которой полностью уничтожено было фашистами в сороковых. - Никого не осталось, одна.

 

Вот открытка от 5 мая 1909-го года, в соседнее имение – «Г.Порхов, Село Жирное. Ея Высокородию Надежде Сергеевне. Равич-Щербо». Цветная репродукция с  картины «артиста-маляра», как там положено значиться, Максимова - «Иоанн Грозный в Александровской Слободе» (я убираю «и» с точкой и твердые знаки, но пунктуацию и заглавные буквы везде оставляю). «Дорогая тетя Надя, спасибо тебе за милое твое поздравление. Спасибо и Бабушке. Все зубрила психологию, так что не добраться было до письма. Слава Богу выдержала, получила 5. Сейчас сижу за дяди Мишиным (?) столом. Как славно в Петергофе! Целую крепко тебя и бабушку, моих сестренок, когда они к Вам приедут с папочкой. Получила ли Бабушка мое письмо и фотографии? Целую ручку у Бабушки. Следующие экзамены 8-го зоолог., 16-го русск. история. Любящая тебя Саня». (И на лицевой стороне передаются приветы). «У тети Насти идут экзамены».

 

Целую ручку у бабушки... Тетя Настя Баранова – наверное, та, чья огромная семья полностью погибла в блокаду на другой стороне Невы, на Васильевском острове. Все – в один месяц в сорок втором. И тетя Еля (Эля, если речь идет выше о ней). А дядя Котя (старший) – мой прадед, от него сохранилось немало открыток,  гипнотизирующих не только меня своей искренностью и теплом.

 

Маруся, Тамара и «Юрик», упомянутые на предыдущей открытке, тогда еще были детьми, – это две мои бабушки и никогда не встреченный, разминувшийся, как Тамара, с моим поколением дед.

О Юрие кратко я знаю, что жил да был рафинированный интеллигент с мягким характером - «мухи не обидит», как вспоминают о нем. Воспитывался гувернером, образование получил, как все наши родные тогда, соответствующее эпохе, - еще настоящее.

Посажен и уничтожен при Сталине. – Кажется, только за это.

Сестра Муся-Маруся посылала ему в деревянных ящиках то, что могла сэкономить на еле теплящейся жизни своей и ребячьей. Одна такая посылка вернулась с надписью химическим карандашом поперек крышки: «Адресат помер».

Умирал он от голода и от холода. Ни за что. Прошу Бога, чтоб – быстро.

 

А Мусю я помню. Красоты была лучезарной, и, как шутили в семье,  на голову Марусе можно было надеть хоть сетку-авоську, ей все бы пошло. Работала Муся корректором (с образованием ясно). Рано утратила мужа, воспитала сына и дочь - и еще мою маму, а также Лешу Глинку (брата писателя). Все жили тогда на Радищева. Об их дворе я хочу сказать сейчас что-то мной недопонятое и очень важное: оба будущих моих свекра и мама играли в детстве именно там.

 

Я Вас веду, дорогой мой читатель, над пропастью. Повремените! Теперь мы шагаем короче: скоро – обрыв. Как предупредил нас Булгаков, обозначив позицию, - «ждите, пока к вам придут»... О России все рассказал Чаадаев, остались мне крохи. Но государство пройдет, а Россия – останется. О режимах никто и не вспомнит. – Зачем?!

 

В Петропавловской ровно в двенадцать бьет пушка – но только в полдень. А ночью к этому времени возле Дворцового, на другой стороне, Петр отбрасывает пинком остов недосмоленного корабля, инструмент задвигает за пояс и, насвистывая  голландскую польку - а Йос уверяет, что вальс или даже фокстрот, но нет, это квикстеп, я слышу - вышагивает через Неву в гости к меньшиковским потомкам. Он-то думает, что бредет по воде, но Нева затвердела не по сезону: восходит, как солнце, по трупам. Чур меня, чур.

 

В детстве маму мою, тетю Иру и младшего Котю – одно поколение - воспитывала бонна, выписанная из Германии, тетя Анечка, Анна Мартыновна Иессе.   

Пригласили ее еще для Тамары, маминой мамы; те дети выросли, няня могла бы вернуться к Рейну и Лорелее, домой, но с Ольгой Сергеевной так подружилась и полюбила семью, что решила остаться.

 

Во время блокады моя мама и Ира умирали от дистрофии. Спасло их то, что Тамара Николаевна пристроила их обеих в больницу, где давали детский паек.

Тетя Аня погибла от истощения; Ирина-подросток своими руками зашила ее в мешок, и на санках свезли тетю Аню на Волково кладбище.

 

Остальные наши родные были свалены на Пискаревке - никто не узнает могил.

 

Как мне горько, что память не держит и трех поколений! Тем более я ни слова не присочиню, именно так рассказали мне, кто что запомнил - и за дальностью некого переспросить.

Что-то помнит еще Муза Кадлец (работавшая на ленинградском радио), если жива.  

И вот, к слову, открытка из Киева – 18 апреля 1910-го года. Петербург, Торговая 7, кв. 4,  Их ВБ (высокоблагородию) Господам М.А. и С. Кадлецам. «Христос Воскресе!!! Всего всего лучшего всем Шура». Кажется, расшифрована именно так. И репродукция Гаксманна, «Вечерние звуки». Юная женщина в цветном изображении перебирает гитарные струны и смотрит на лебедей, а к ней прислушивается собака.

 

А вот открытка в имение Княжеская Долина, - кому? От кого? Совсем детский почерк, 19 сентября 1912-го года, в Вырицу из Петергофа. «Дорогая Мамочка Поздравляю Вас с днем Вашего Ангела...... Дорогая Мамочка, подарите мне на именины ребеночка  гуттаперчевую куколку...».  Удивительный текст. Это ж мой резиновый «пупсик»!

В Вырице, после всех испытаний, но перед последней бедой будет жить любимый дядя мой Котя. Прозаик.

 

Вот разглядываю - ювелирный почерк, с поворотом-нажимом пера, но уже в советское время. Куда: Ленинград, улица Радищева, дом 5, квартира 4, Марии Николаевне Карповой (то есть красавице Мусе). «Мария Николаевна! Простите, что до сего времени не исполнил своего обещания и не написал Вам. Поздравляю с Новым Годом и от всего сердца желаю всего лучшего. Как живете? Как чувствуют себя детки. Не собираетесь ли в этом году опять навестить нас. Если надумаете, то сообщите и заезжайте навестить меня. Я попрежнему одинок. С М. Разошлись. Пишите адрес мой.(нрзбр). До востребования Архангельскому. До востребования адрес даю потому, что в этом году летаю с места на место как .....». И так далее. На обороте – побуревший от времени вид на Ханский дворец.

 

Я волнуюсь, что Вам открытки напомнят разглядывание чужого альбома в гостях, когда хозяйке нечем занять пришедшего до возвращенья хозяина.

Но не ждите, его ведь не будет!

Он убит, или умер от старости, или просто еще не рожден. - И все же он тут, за портьерой. Вот ведь письмо.

 

Петроград, 24 декабря 1916-го. «Дорогая и родная Оля! Поздравляю Вас с Праздником и с наступающим Новым Годом, желаю Вам и всему Вашему дорогому семейству здоровья и всякого благополучия. А.Д. также шлет Вам  свое сердечное поздравление и лучшие пожелания счастья и здоровья. Многоуважаемого Николая Матвеевича поздравляем с Праздником и Новым Годом. Дай Бог Вашему дорогому гостю здоровья, благоустройства в (побитом? любимом?) хозяйстве, а также мое самое искреннее желание, чтоб Николай Матвеевич больше не уезжал (умирал?)  в армию........... Передайте мое поздравление Анне Мартыновне........Муж целует Вашу ручку. (Наискосок по тексту:) Искренне любящая Вас (подпись)».

 

Анна Мартыновна – тетя Аня, а Николай Матвеевич – это мой прадед, я Вас друг другу представлю.

После русско-японской войны он вернулся домой – но как раз до грядущей; вот пока посмотрите, что он привез нам: шкатулку, и кимоно, теперь на меня перешитое, и…

У него был высокий чин, а дворяне всегда добровольно спешили на фронт Отечества – какой бы то ни был. Воевал мой прадед, повторяю, и в мировую (как странно звучит!). А когда дошли до Варшавы, то он заболел там и умер.

Как прозаично! Но что же за этим стоит - Вы узнаете дальше.

 

Открытка и сама по себе изумительна: изображена на ней еще Николаевская улица, отпечатано на двух языках «С. Петербург», а оттиснуто криво и с переводом – «Петроград» (все еще с твердым знаком). На стене дома хорошо различима громаднейшая реклама: «ПЕРУИН для ращения ВОЛОС. АРРА. Пилюли слабительные». И я думаю, кроме того, что не случайно в тексте был дважды повтор насчет «Праздника» (упраздняемого Рождества?) и «Нового Года». 

 

Еще одна черно-белая старинная открытка с надписью и изображением «Взморья в Эдинбурге» обращена, скорей всего, с моей бабушке Мусе. «Дорогая Маруся! Теперь, вероятно, уже вас можно поздравить с благополучным окончанием экзаменов, но я правду говоря не это хочу сделать. Просто хочу Вам сказать где я и узнать так(им) обр(азом) что (детству?..) с Вами. Вы не мало удивитесь, получив мое письмо из этих стран, но взгляните на открытку, этот павильон не так далеко от меня. Уже скоро неделя как я живу на Рижском Взморье вместе с подругой. Она сюда приехала лечиться и брать ванны, а так как  мать ее не могла сопровождать, то она попросила меня, тем более что поехать куда-ниб. (и повидать) новые места я никогда не против. Вот и все. И мы уехали. (Здесь нам) хорошо, так вольно дышится. В одну сторону через парк от нас море, в др. стор. – река, однообразная днем, но перелестная при вечер. освещении, по ее берегу мелькают поезда. Все дачные местечки сообщаются улицами, масса садов, зелени, ...........деревенской свободы.......вполне и чувствуется пока хорошо. Мы (устали) часами сидели на берегу моря, книга в руках, но некогда читать. Взгляд уходит в даль и забываешь о книге. Вечера дивные. Везде хороша весна и здесь она в песнях...........  Скоро лето, уже становится жарко, но веранда избавляет от духоты. Скоро здесь начнутся симфонические концерты и все оживет, сезон еще лишь начинается». Видимо, была и другая открытка – продолжение романтического рассказа. А здесь подписи нет, да и о тексте подчас остается догадываться.

 

Но вот этот же почерк на фотографической открытке со срезанными для альбома уголками (поэтому концы и начала строк не читаются), изображение очаровательной юной женщины; на обороте картонки написано многократно на разных языках – «Открытое письмо».

«Моя дорогая Маруся. Хочу (Вас) крепко расцеловать за то, что Вы мне сказали, что я ошиблась. Правда, тк неприятно было сознание об утерянной возможности видеть Вас, что я невольно обвинила Вас лично в этом. Что же делать! Мать бесконечно жаль. Вы спрашиваете кк я живу. Занимаюсь порядочно, утром хожу на лекции, а вечером в больнице, однако иногда вырываю вечер(а) чтоб побывать в театре и концерте. Какие здесь прелестные симфонические концерты. Маруся, милая! Сидишь и наслаждаешься музыкой – это именно не удовольствие, а наслаждение. Вы учитесь музыке, б.м. перед Вами развернутся широкие перспективы. Кто знает, вдруг Вы будете знаменитая пианистка! (Как) много счастья Вы дадите людям даже одной только музыкой! Маруся, в музыке живет душа. Учитесь, моя хорошая, я от души желаю Вам довести это до конца! К(а)к идут Ваши занятия гимназические? Ведь Вы такая усердная, что наверное, все блестяще. К(а)к я Вас часто вспоминаю всех. Недавно мне подарили красные розы и я вспомнила Ваши прелестные розы при моем отъезде из Молоч(ище) и невольно потянуло к (Молочище)........, милая моя. Я с удовольствием всегда жду Ваших писем........ целую крепко и желаю успехов. Привет Молочищу и его милым обитателям. К(а)к пожив(ают) Ольга Сергеевна и Анна Мартыновна? Пишите, Маруся. Я жду. Целую Вас без счету. Любящ(ая) Вас Ваша Оля. Передайте Тамарочке, что ревную к тому, (чем? кем?) она увлечена, т.к. кк она меня совсем забыла...»

Углы открытки скрыли, как я сказала, концы и начала фраз, но текст бесхитростен, безыскусен – обыкновенное письмо соскучившегося и любящего человека. Сколь поэтично!

 

Я с трудом, очками и лупой, хотя вижу отлично, разбираю все эти надписи, порой каллиграфические и на других языках. Вот открытка с (акварельным?) изображением церкви, «Софийская улица в Киеве». На ней нарисован крест красным карандашом – был период, когда я сама портила в детстве открытки, составляла из них альбомы, приклеивая грубым заварным или стекленеющим на глазах канцелярским клеем, и никто почему-то мне это не запрещал (советская занятость). Почерк поспешный, даже стремительный; написано с ятями и точкой над «и», как и в предыдущих открытках: «Поздравляю Вас, милая и дорогая тетя Оля, с наступающим Новым годом и крепко-крепко Вас целую с пожеланием всего хорошего. Миша (?) Вас поздравляет (а сам не пишет) т.к. немного приуныл по той причине, что вчера окончательно выяснилось, что его приняли в..........реформацкое (?)  училище, куда надо явиться уже 20-о .......... а потому (-конец-) его детской жизни и наступает школьный период. Маша (?) все хандрит. Целую Вас, Ваша Ка(т)».

Как жаль, что  точный смысл остался за строчкой. Под письмом – полиграфическая печать – красный крест под короной, «В пользу общины св. Евгении».

 

Если Вы, мой милый читатель, устали слушать, то я поставлю для Вас электрический чайник - вода очень быстро вскипит. Мы можем выпить, по Чернышевскому, просто свежей заварки со сливками; или с лимонным соком -пройдет головная боль, если Вы в непогоду простыли; но лучше, поскольку теперь дело к вечеру и за окном сыровато, добавить туда две-три ложечки французского коньяка. Или виски, как любит Саган? Но Хемингуэй недоволен... Не стесняйтесь, берите птифуры, - а Вы помните, как когда-то они продавались на Невском проспекте?

 

Вот открытка, взгляните, мне кажется, что значительно более новая, на ней отпечатано «1929», а изображена черно-белая «Дорога в парке» - хорошо ли Вам видно? Можно придвинуть торшер (оранжевый абажур одинокого Чехова). Адресована она уже в «Ленинград» - на угол Кирочной и Таврической, в квартиру Бардецких, Анастасии Сергеевне Барановой. Как Вы, может быть, помните, Барановы – это еще одна наша ветвь, вот лежат фотографии. Царь останавливал Олю Баранову и изумлялся: ни у кого нет красивых глаз, как у Вас!

 

...Эти Катя и Зина-актриса были кузинами моей родной бабушки, Тамары – вот все, что я знаю. Но характеры, судьбы просвечивают сквозь папиросную бумагу волшебной булгаковской сцены. «Дорогая тетя Настя! Тетя Зина и я крепко Тебя целуем (в щечки). Тебе сердечный привет из Алупки. Уже три недели живем в Крыму. Была я в Ялте и везде побывала по пути туда. Чудно, красиво здесь! Одно скверно: мало видим солнце, жарких дней за все время было всего несколько. Сегодня сидим дома весь день. Дождь. Тоска зеленая и обидно, что нельзя гулять. Поселились над самым парком. У моря бываем много. Загорели, но не очень, купаться не пришлось. Холодно. (Катя) хорошо выглядит, я тоже посвежела, окрепла. Зина чувствует себя хорошо...............Мария». Мария – но ведь не Муся?..

 

Вот и другие открытки, тоже старинные, но почерк уже «современный», разборчивый. - На первой – поскольку детский, как и содержание. Думаю, эта открытка обращена к моей маме. «На память дорогой Оле от Наты». «Здравствуй дорогая Оля. Посылаю тебе две физиономии смотри и смейся. Привет коту. Целую тебя крепко, крепко, крепко и крепко. Ната».

На лицевой стороне два непонятных зверька едут в турпоход на велосипеде. А приветствуемый кот – скорей всего это Тигр, который дарил тете Ане и моей маме в блокаду пойманных крыс, пока его самого не украли и съели погибающие соседи.

Нет-нет, не все так трагично. А может быть, всё?

 

«Милая и дорогая Мария Константиновна! Как здоровье Ваше и О.Влад.? Как раз уколы новокаина вылечивают нервную систему, у нас в Одессе их очень применяют и, если надо, я Вам вышлю рецепт, уколы можно делать надому. У нас даже трудно достать новокаин. Напишите, я Вам вышлю. Целую, берегите себя. Не унывайте. (Подпись)». На обороте – альпийский луг, и там значится не по-русски. Но все-таки тот лужок – настоящий, я стояла на нем и слушала колокольчики на шеях коров, аккуратных, скромных и теплых. Пила за всех молоко.

 

Глава 2. Позапрошлый век уходящий.

 

Есть тема - побег от революции, от войны. И есть встречная тема – стремленье к войне, революции. «Не могу иначе», альтернатива терпению. Таким, очевидно, был и мой прадед, которому посвящается эта глава.

 

Я верчу в руках так и сяк черно-белую открытку по имени «Набережная Сунгари», что на двух языках. Старый разваливающийся мостик (так кажется), новый причал, пароходы у пристани, неухоженный берег. С изнанки выведено: «Всемирный почтовый союз. Россия. Открытое письмо». Место для марки. Изд. «И.Щелокова и Ко – Харбин» (все с твердыми знаками), №9. Открытки такого типа посылал Николай Матвеевич Володимеров, никогда мною не виданный (как и дочь его, моя бабушка Тамара Николаевна) с фронта своей семье.

 

Открытки чаще всего без дат, привожу вперемешку. На этой вот, верхней, есть надпись черными выцветшими чернилами, кругловатым интеллигентным почерком наспех вывел мой прадед: «Набережная р. ‘Сунгари находится на западной части г.Харбина. – Ближайшая часть города называется Харбин-Пристань с главною улицею Китайскою, параллельно которой идет Новогородняя улица с базаром и многими лавками. Вдали восточных пароходов виден знаменитый Сунгарийский мост, который охраняется бдительно пограничною стражею от японцев и хунхузов».

 

Думаю, в то же самое время Николай Володимеров, единственный взрослый мужчина в семье, глава женского царства, писал и вот эту открытку, - вероятно, что год 1905-й - та же серия, только №15, «Китайский цирюльник». Изображена на ней группа веселых хозяев (равно рабов) слишком Желтой реки, а перед ними - мужчина в юбке-переднике и странных галошах, с палкой наперевес - похоже, что это «цирюльник», бреющий лысоватые подбородки и щеки своих прихожан.

 

Прадед рассказывал то, что не знает никто: «Китайские цирюльники носят в руках громадный камер-тон, который призывает желающих бриться особыми......... брусками, вроде точильного бруска ударяя по камер-тону. Звук этот очень надоедливый и неприятный. Китайские цирюльники очень ловко бреют китайцам переднюю часть головы особой.......вроде бритвы и заплетают косу, а если коса коротка, то вплетают в нее шелковые нитки, так что коса у....... китайца доходит иногда до пяток. Снимок........». Не могу разобрать, поскольку выцвели буквы...

 

Я раскладываю открытки хоть примерно по датам, проставленным кое-где. «9-го сентября 1904 г., бивак у д. Пу-хе». На самой открытке отпечатана география: «Самара. Разлив р. Самарки». Над изображением и датой прадед писал: «Да хранит вас Господь Бог. – Всем сердцем любящий Вас всех папа Котя».

Вот и сам текст, это письмо предназначено моей еще маленькой бабушке: «Тама(ша) моя дорогая! Благодарю тебя за твое дорогое для меня письмо, - которое меня очень порадовало. – Если я с помощью Господа Бога вернусь к вам, я вам привезу занятного, доброго ослика, чтобы кататься на нем. – Слушайся маму и Анну Мартыновну, не ссорься с Марусенькой и (Елей)». У этой открытки, наверное, есть продолжение, но текст оборвался.

 

Современность греет не так: все, что наговорено, напето – ты, моя протяжная анкета, вот она сбывается... Но есть примета - не зови смерти, придет.

Тамара отца обожала – понятно теперь, что взаимно, - и после гибели его на войне пыталась найти в Варшаве то место, где он похоронен. Никому из нас этого сделать не удалось.

Путешествуя мимо, я всегда кланяюсь деду и продолжаю любить его, как могу и смею - за всех нас. Три веры рвутся во мне, не соединяясь...

 

Вот открытка, адресованная той самой Марусе. Репродукция нежных маков, скорей всего акварель; датировано 4 января 1905-го года. Какая у прадеда ясная, понимающая душа, поразительно! «Роднуша моя, любимая моя Марусенька! Из далекой, неприветливой Манчжурии благословляю тебя на все доброе, хорошее. – Помни, детка, папу, который вас, своих малых дурандосиков до болезненности любит. Во всех моих письмах к тебе я прошу тебя об одном: «БУДЬ ПОСЛУШНА СТАРШИМ», т.е. маме и Анне Мартыновне. – В послушании законам, старшим вся суть жизни. – Без послушания жить нельзя. – Люди должны слушать и повиноваться Богу, Царю, Начальству, старшим и т.д. – Благословляю тебя, целую и люблю. – Твой друг, товарищ и папа Котя.

Спасибо, спасибо тебе, киска, за славные, дорогие для меня (письма). Я плачу от восторга, читая их».

 

Слова патриота не мнимого: он сражается за Отечество; последняя молитва воина, светло и грустно каждое мгновение ждущего смерть. Через полтора месяца в один и тот же день прадед пишет еще две открытки, одну выбрав из этой же серии – маки. С нее я начну. «Тома моя дорогая, любимая! Шлю тебе из Харбина благословение. – Помни папу, который тебя и всех вас, своих деток, так любит безгранично. – Хорошо ли ты, крошка моя дорогая, молишься Господу Богу за своего верного дружочка и папочку? Не ссорься с Мусенькою и Елюнею, не обижай их, т.к. они ведь твои маленькие сестрицы. – Любишь ли ты Юрика? – Да хранит тебя Господь Бог. Г. Харбин 1905, 5.2. Папуля Котя.

Спасибо тебе за чудные твои письма, которые я всегда читаю с восторгом».

 

Я пытаюсь представить, как большая, еще не расстрелянная и не разбросанная семья – маленькие и взрослые бабушки - вслух читала эти вот письма из экзотической, неизвестной Манчжурии, и как все мучительно, трепетно ждали мужа, отца, зятя и друга с чужбины домой. – Жена, которую почитали, считая мудрой, справедливой и строгой; няня Аня - ее обожали домашне и близко, иначе; дети - три сестренки и брат, судьбы которых столь жутки, что цепенеешь.

Да и прадеду не вернуться с вечной войны.

Так не будем пристрастны к его ласковым, искренним, пусть несколько сентиментальным открыткам. Ведь адресованы именно эти - совсем еще крошечным детям.

 

В тот же день, повторю, было написано и другое письмо на черно-белой открытке «Казаки»: изображался на ней казак в форме, держащий коня под узцы (оба смотрят печально). «Милым, любимым, дорогим моим деткам Марусеночку, Тамареночку, Елюньке и Юрику (Харбин 1905, 5.2.) посылаю эту лошадку. – Глядя на эту лошадку, вспоминайте, дурандосики мои родные, вашего папу манчжурского воина, - папу Котю, вашего верного друга и товарища, безгранично любящего и благословляющего вас из далекой Манчжурии».

 

Рефреном звучат в каждой открытке благословение и единственное пожелание – помнить отца, который может погибнуть. А дети еще так малы, что не трудно его и забыть, и вот он старается, кажется, закрепить эту память и запечатлеть в неосторожных их душах.

 

9 марта 1905-го года из Харбина послана им открытка, изображающая необычайно красивую женщину, которая смотрится в зеркало. Отпечатано в Москве, внутри типографская пометка: «На этой стороне пишется только адрес». Прадед как раз заполняет открытку иначе, видимо, посылая ее с оказией или в конверте, до наших времен не дошедшем. На лицевой стороне - начало письма или приписка (имя читается Тома, Тоша, Тама, - не разобрать, как и «дуранда(о)сики»): «Тома моя дорогая! Из далекой Манчжурии из города Харбина говорю тебе мысленно: «Христос Воскресе! Да хранит тебя и всех моих родных дурандасиков Господь Бог Всемогущий». Внутри, как всегда, черной тушью: «Помни, Тома, папулю Котю. – Если буду жив, на пасхе вспомните меня особенно (сильно), так как мне будет страшно скучно встречать великий праздник Светлого Христова Воскресения вдали от вас, мои родные, дорогие дурандасики и вашей дорогой для меня мамочки. – Целую вас крепко и благословляю. – Твой папуля и друг Котя.»

Маруся в честь отца назовет потом сына (моего дядю мы все зовем Котей), а Тамара передаст свое отчество дочке.

 

Фразы в письмах прадеда разделены тире, правописание старинное, по возможности я оставляю его в точности. 25 марта 1905-го года из Харбина отправлена другая открытка: «Милая, родная, дорогая моя Марусенька, любимая моя деточка! От всего сердца благодарю тебя, моя славная заинька, за твои славные, ласковые письма, которые я всегда читаю со слезами на глазах. – На Дальнем Востоке, вдали от вас, мои дорогие деточки, от вашей дорогой для меня мамы, от нашего родного Молочище, я совершенно одинок, а потому пишите мне, мои родные детушки как можно чаще. Ведь я только и (дышу) вашими письмами. Твой дружок и папа Котя».

Переворачиваю открытку, на которой изображен «Харбин – Новый. Русско-Китайский Банк» (большущее трехэтажное здание, и рядом маленькое в таком же примерно стиле; причем на главном разборчива надпись по-русски), и читаю приписку: «Здесь я часто быва(л) по денежным делам Корпуса, входя в правую от зрителя дверь». Это дверь в углублении здания; различимы ступеньки крыльца, - вряд ли хоть что-нибудь еще сохранилось...

 

На следующий день прадед пишет открытку, адресованную тете Эле (как ее называли в семье те, кого я застала в другом поколении). В каждом таком обращении к детям - повторяющиеся наставления и советы, - ответственный за их жизни взрослый как бы пытается любым способом внушить очевидные истины, основные правила жизни, понимая, что всякий день может быть он убит, и оставит сирот без своего попечения. И я верю, что внешняя игривость нотаций и даже сюсюканье с малышами не лишат Вас, милый читатель, ни такта, ни снисхождения времени: каждый видит, сколь искреннен был их автор, живший задолго до нас.

 

«26-го марта 1905 года, г.Харбин. Елюня моя родная, дорогая, любимая деточка! Посылаю тебе, моя крохотная заинька, эту картинку и очень прошу тебя не забывать папочку твоего, любящего тебя, малую и еще глупенькую деточку и твоих таких же малых сестренок и еще более глупенького, малого Юрика.. – Не бей, Елюня, моя добрая, милая, дорогая, любимая девочка, нашего маленького дуранд(о)сика Юрика за то, что он портит твои игрушки, т.кк. он еще совсем малый и его нужно прощать за шалости. – Сделай, Киса, для папочки – не бей его сыночка Юрика! – Твой дружок и папочка Котя».

На обороте изображены «Харбин – Пристань. Бульварная улица» (жутковатая разъезженная колея, по которой люди тащат свои пожитки-повозки; забор с двух сторон и еле дышащий мостик через канаву), и есть приписка: зачеркнуто слово «Бульварная», дед написал «Полицейская»; «На этой улице я часто бываю за покупками у Юн-хо-(за)-н(я)».

 

Сохранилась еще одна точно такая открытка (без даты): прадед постоянно рассказывает об изображении на картинке - и эта запись, возможно, является продолжением одного из коротеньких писем. «Изображенное на этой карточке место составляет часть Полицейской улицы. – Вдали видна пожарная каланча, кажется, единственная (вещь? дача?) русского Харбина. За каланчою находится ее знаменитый в Харбине китайский магазин Юн-хон-заня, где можно за дорогую (цену) получить чудные вещи. – За мостом идет лучшая в Харбине улица – Китайская, т.е. Харбинский Невский проспект. – Улица Полицейская не вымощена, а потому во время дождей на ней грязь непролазная. Если идешь спиною к каланче, то видна церковь – Пекинское Подворье, где я иногда бываю. – Параллельно Полицейской улице идет река Сунгар(и)».

 

Попробую расшифровать и следующую открытку без даты и сохранившегося продолжения, – адресованную скорей взрослым. На лицевой стороне изображен все такой же тусклый пустой пейзаж – огромная невымощенная дорога, напоминающая больше поле; резной забор, протянувшийся до здания казарменного типа. «Харбин – Новый. Штаб Заамурского Округа Отдельного Корпуса Пограничной Стражи». В этом Корпусе и служил, очевидно, мой прадед.

Он сам поясняет: «Штаб заамурского округа Отдельного Корпуса Пограничной Стражи помещается на площади Нового города недалеко от церкви. – В настоящее время у дверей Штаба (стоит) пушка, - (на фотографии ее не видно) – взятая нашими войсками от китайцев в последнюю Китайскую войну. – В этом же здании помещается книжная торговля и редакция журнала «Досуги (?)». – Пушка очень оригинальная, так как поставлена на деревянные колеса, обитые очень большими гвоздями, причем шины в колесах не цельные, как у нас в России, а составные».

 

На другой открытке без даты, но с надписью «Харбин – Пристань. Китайский театр», прадед дописывал: «в который я часто заходил на несколько минут...» (это значит, что времени на отдых у него, разумеется, не было). Здание театра, как и большинство описанных выше, выглядит так уныло и даже страшно, что не хочу я о нем говорить - да придется. Представляю, как мучила ностальгия тех эмигрантов из России, которых вскоре забросит в этот пейзаж революция...

Схематично здание напоминает пагоду - только в стиле колхозного клуба: беленые стены, прямоугольные узкие окна, старый забор, слишком простое крестьянское крыльцо, а на дороге, заросшей низкой травой, возможно, трубопровод, похожий на длинный спортивный бум. Людей нигде почти что не видно.

«Этот Китайский театр принадлежит известному богачу (Тифонтаю), другу России. Здесь даются китайские (пьесы), куда русские ходят довольно редко, хотя цена за вход не велика – 1 руб. – Перед театром – площадь, на которой торгуют лошадьми, иногда казнят хунхузов, а по ночам грабят прохожих харбинские хулиганы. – Рядом с театром находится дом китайского начальника и хунхузская тюрьма, обнесенн(ые) глинобитною стеною. – Стена окружает площадь очень большую, - посреди которой на высоком шесте развевается китайский национальный флаг с драконом».

 

Я разглядываю другую, более четкую открытку – «Харбин-Новый – Правление Красного Креста» (и уточнение прадеда: «в котором мне приходилось часто бывать по делам...» Трехэтажное каменное здание с большими окнами, строгими рамами и узкими дверьми; перед ним подводы.

Прадед приводит бесценные свидетельства той войны: «В этом здании помещается Главное Управление Красного Креста. Здесь сидят люди (вождя??), к которым даже страшно подступиться. – Здесь-то творятся все великие безобразия, о которых так много пишут и говорят. Здесь можно встретить массу сестер милосердия всех возрастов, сословий и положений. – Санитары – нахалы, каких мало. – Красный Крест пользуется на Дальнем Востоке плохою репутациею, вполне справедливо. – Рассказы про все безобразия приводят всех в полнейший ужас..».

 

...И еще три, лирические открытки, написанные  в один и тот же день – 10 апреля 1905-го года в Харбине, адресованные Тамаре, Эле и Юре, тогда малышам.

«Юрик, милый мальчик мой,

Скоро буду я домой,

Ты же папу поджидай,

Маму с тетей утешай..

Изображенный на этой картинке полицейский очень похож на тех полицейских в г. Харбине, которые стоят на углах улиц, и ровно ничего не делают, - хотя и наша полиция немного приносит пользы, т.кк. в Харбине великое множество всякого рода безобразий. – Ночью в Харбине ходить без оружия очень опасно. – Папа – Котя..».

На лицевой стороне действительно изображен «Китайский полицейский» Харбина, угрюмый и заторможенный человек в шапочке на бритой голове, в рубахе с огромным кругом посередине, шароварах со странной прорезью (или белой нашивкой) в пикантном месте, таких же белых носках и черных «галошках». Опирается он на массивную палку и стоит на досках, постеленных на земле. Вокруг, вероятно, все та же грязь, бездорожье и одноэтажные скучные, скученные домишки.

 

Вот текст второй из этих открыток ребятам. Два разных стиля заставляют считать, что основной рассказ предназначается взрослым – или рассчитан на более позднее прочтение адресатом. – Мне интересно понять, как тогда нас воспитывали...

«Дочку милую мою

Крепко я целую,

Безгранично я люблю

Елю дорогую..

Генерал Куроп(а)ткин, объезжающий госпиталя, по моему мнению выдающийся по своей честности и преданности родине человек. – Все невзгоды и неудачи наши на дальнем Востоке обрушились на его одного, хотя виноваты в них очень многие, оставшиеся в России, да его ближайшие помощники, которые  бросили его в самую критическую минуту. – Ген. Куропаткин – чудный человек. – Папа Котя..».

Как всегда, фразы кончаются двоеточием, а разделены тире. Наверное, так было принято, как и сокращение «кк» (как).

 

Я задумалась, о чем прадед писал своим малышам. Но может быть, тогда было принято разговаривать с детьми так по-взрослому? Почти в каждом письме утверждает он справедливость, стремится к порядку, указывает на недостатки в общей работе. Поразительно, как он встает на защиту обвиненного несправедливо соратника. И ведь пишутся письма в имение, а не в Петербург, и вряд ли мой прадед надеялся, что информация будет немедленно передана слабыми дамами влиятельным общим знакомым, «дойдет до царя»...

 

На лицевой стороне еще можно прочесть: «Виды русско-японской войны». Думаю, что это серия подобных открыток. И выше, помельче: «Смотр Генерал Адъютантом А.Н.Куропаткиным подвижного полевого госпиталя». Генерал в светлой шинели сидит на коне; у него отличная посадка и выправка офицера; перед ним вытянулся строй, салютует; приветствуют генерала и медицинские сестры в белых платках и передниках до полу. Неподалеку ждут подводы для раненых.

 

Очень скоро Тамара, к которой обращена последняя открытка Николая Матвеевича (приводится ниже), вырастет и станет врачом; она будет работать в таком же передвижном госпитале, - дойдет, как Вы помните, до Берлина. То будет другая война.

А сейчас прадед пишет ребенку:

«Т(ама) милая, родная, 

Моя детка дорогая!

Тебя прошу меня любить

И Елюнюшку не бить..

На этом вокзале я бываю почти каждый день по делам. – Вокзал этот цвета фисташкового мороженого очень красив и выстроен в декадентском вкусе. – Линия ж.д. разделяет Харбин на две части: западную – Харбин-Пристань на р.Сунгари и Харбин Новый на востоке от ж.д. – Глядя на вокзал, прошу вспоминать меня. – Папа Котя..»

 

Вот, кажется, и вся история человеческой жизни. – Прошу меня вспоминать!

 

Я смотрю на разрушенный, скорей всего, еще в прошлом веке вокзал и представляю родного мне человека, которого – кажется - не было, – если б не эти написанные им открытки. Не я сама. Не мои мама и дети.

 

Глава 3. Пустая эпоха.

 

Очень короткое это вступление – промелькнувшие мысли и чувства

по поводу несбывшегося  в чужих, запретных мечтах – можно было

б назвать Преодоление.

Пересечение жизни наискосок...

 

Пока ‘душу, как костер, подпирают, поддерживают другие смирные, смертные души - она не так заметно дрожит, а оставшись одна, слабеет и бьется, выброшена на песок. Вот пришла к нему эта женщина – испуганная, с израненным сердцем. Остановилась, как время и музыка, и никуда не спешит, одергивая платок на протяжной, звенящей от стыда и сомнений груди. Сине-зеленая стрекоза уставилась на них выпуклым глазом, окушок оранжево вскинулся, презираем запятнанной щукой в бликующих камышах, - и было утро.

В прибрежной пене оловянная миска, надраена галькой, не спеша уплывает с веером чешуи; за спиной дятел переметнулся на серую суховину; в чехле чертыхнулась гитара и позабыла слова. Бирюк наклонился, сгребая тлеющее костровище и напряженно мечтая без тени улыбки: поднять ее на руки и нести по воде, осторожной и теплой - туда, за пламя, пока не иссякнет волна.

Ветка скатилась, с шорохом плавунца застревая в осоке. Проскрипела сорока, и рыжеватые муравьи мелко ссы’пались в рукав по голодной спине гимнастерки.

Женщина шла, выбирая нагретые кочки во мху. Матовая черника прыгала в кружку со стуком, облизываясь и вертясь блеснувшим бочком. В темноте и прохладе папоротника ржавела семья подосиновиков, перекрещена прутьями сквозь шляпы и духоту - и продавленной, вывороченной мякотью заглядывая на вершину птичьей сосны. А кто? А кто? – Переспрашивал лес.

Больше всего ей хотелось положить ему руки на плечи, прижаться легкой щекой - и она поперхнулась этой встревоженной мыслью, гоня себя от своих же ненужных шагов. Черкнув ладонью по «курочке и петушку» и зачерпнув, запнувшись, в низкой свистящей траве троеперстие костяники, измазала юностью губы и, вспыхнув, стерла плечом.

И снова был вечер. Картошка поскрипывала в золе, и остатки ухи расклевала седая ворона. Промытые августовские звезды не успевали скатиться в траву.

Сначала Земля была неподвижна и без облаков. Но казалось, что он ворует ее у себя, эту трудную женщину, которая все повторяла: - Ах, никуда не сбежать.

Он постелил ей валежник и ждал, пока искры улягутся – как летящие к звездам, и  как секунды в груди. Он все крепче кутал ее и держал, пока наконец не раскинул полы отсыревшего ватника и обнажил мерцающие ее от стонущей боли колени. Он коснулся и замер, и заспешил, двумя толчками проникая куда-то, где рождается песня, так что она встрепенулась и захлебнулась подбитой, подстрелянной птицей. Луна видела все, а женщина – ничего. Земля перевернулась под ними вместе с озером и костром, чащей и зверем. Его хищное тело сурово опало и провалилось в ту вечность, откуда выхода нет. Она пыталась обнять его и судорожно простить, но криком шептала не так, не то.

....

...Коллекция эта значительна и своей численностью, но я выбираю открытки, наиболее яркие текстуально - впрочем, таких не много, поскольку писались они почти все к обязательным праздникам и предполагали стандартное обращение. Все-таки я наметила несколько линий, и вместо старинных открыток возьму сейчас вполне современные, заполненные в 70-80-х годах двадцатого века - лет тридцать назад. Но и за ними плачут и улыбаются потрясающие лица, просвечивают поразительные судьбы в алчной ночи.

 

Аккуратный полудетский почерк, открытка была отправлена из Москвы в Ленинград моим бабушке Анне Павловне Мягковой, отцу и его близнецу-брату.

 

«Сердечно поздравляем дорогую Анну Павловну, Вадика и Мишу с наступающим Новым годом. Примите наши наилучшие пожелания. Ждем новых встреч с дорогими друзьями в Новом году. Семья Канторовичей».

Поздравление, думаю, писал Толя, тогда младший в семье, - впоследствии, кажется, он стал врачом и ученым. Это внук легендарной тети Али: тогда высокая с узенькими плечами, тонкая и короткостриженная, легкая до прозрачности, с большим умным носом, неровной кожей лица и грустными, видящими собеседника наквозь глазами и тактом интеллигентного человека, - она прожила едва ли не самую страшную, но обычную в своем поколении жизнь. Не дай бог этим равняться!

 

Первый муж был русским посланником в Китае, где они долго жили, и тетя Аля  познакомилась с женой президента Мао дзе Дуна. Второй муж Александры Ильиничны был какое-то время главным инженером (возможно, аберрация чужой памяти: директором) Сталинградского Тракторного завода; их посадили обоих, и супруг был расстрелян.

Открытка, как я сказала, надписана Толей; я помню его отца, мы отдыхали вместе один сезон в карельском пансионате. Помню не потому, что был он крупным ученым и из известной семьи, а оттого, что спина, грудь и плечи Бориса едва ли не полностью покрывала... многосантиметровая шерсть. Я не была уверена в свои десять лет, что это не зверь особой породы, и опасалась.

Борис Канторович был доктор, профессор, исследовал энцефалит и во время опытов заразился клещом. Он был ведущим микробиологом в России и мире. Его нестало где-то через год или два, очень быстро, - а тете Але еще пришлось доживать...

 

Она была близкой подругой единственной совпавшей со мной во времени бабушки: две старухи несгибаемой стойкости, на таких  оборачиваешься всю жизнь и мысленно просишь совета.

Бабушке рассказал их общий друг, что когда мужа Али посадили при Сталине, то на допросе ему вбили в глазницы очки. Вдове об этом, к счастью, никто не донес. Мило было Монтеню рассуждать о боли, ни разу к тридцати девяти годам не испытав ее качеств и свойств...

 

А вот, судя по дате выпуска открытки, первая запись, совпавшая с Новым годом. Вероятно, это 1983-й, и речь может идти о моем первом разводе; упоминается московская кузина бабушки – тетя Фаня, «половинка», как называли они друг друга. Вряд ли, теперь уже покойная, Александра Ильинична предполагала тогда, что я однажды буду не только просматривать (хотя бабушка любила зачитывать вслух свои письма), но и переписывать эту открытку... Мне хотелось бы Вам показать, внимательный и занятой мой читатель, как живут в старости незаметные эти герои, повидавшие в жизни, наверное, всё, но так и не сломленные; о чем болит и страждет душа, что представляется ценным.

Обе эти старухи потеряют мужей и сыновей (как Татьяна Михайловна, о которой выше я Вам говорила).

 

Знаков препинания почти нет: многие надписывали открытки, как телеграммы, без узаконенных правил ( - тогда были свои). «Дорогая Котинька! Не успела я пожаловаться Фанечке, что от тебя нет ответа на мое многоречивое письмо, как сегодня его получила. Спасибо что написала обо всем чем ты занята сейчас (я имею в виду то что на душе... (Ляля!) Хорошо тебя понимаю и тоскую вместе с тобой. У меня только надежда, что неизбежно повзрослеет и жизнь неизбежно изменит ее, родившуюся с «серебряной ложкой во рту» в нечто более зрелое и ответственное за свои поступки. От тебя она «отгнездилась» временно. Она видимо считает, что ты ее состояние не понимаешь. Очень тебя обнимаю... У меня самой на душе смутно. Видно дети и внуки и связанные с ними тревоги – это уже до конца жизни. Толя в последнее время АБСОЛЮТНО замкнулся. Разговаривает еле разжимая губы. Осведомляется о здоровьи и все. Решает какие-то свои проблемы. Вдруг вспомнил, что отец рекомендовал ему быть медиком – видно ему надоело копаться в погребениях тысячелетней давности, что-то ему неудается и он в раздумьи. Похудел, позеленел, не тот прежний ясный человек. Я, конечно, ни о чем не спрашиваю, определила его «задумчивым» Пьерро и тоже тоскую. Аничка, НИ С КЕМ НА ЭТУ ТЕМУ НЕ БЕСЕДУЙ. Как-нибудь определится. Надо терпеть.

Тебя поздравляю с Новым годом и желаю того, чего желают дорогому, незабываемому, любимому человеку. Твоя Аля».

 

Я позволю себе не выполнить просьбу Александры Ильиничны, тем более, что я знаю, Толя ее обожал и при высокой степени порядочности не мог не преодолеть те самые странности, которые сопровождают каждого в переходном возрасте и ранней юности, - общий наш эгоизм. Рефреном звучит – «надо терпеть», и как это больно.

 

Вот двойная открытка к Восьмому марта, датирована 27 февраля 1986-го года, и к ней приложен вдогонку блокнотный листок: не наговориться. Тете Але в это время должно быть лет восемьдесят (моя бабушка родилась в 1910-м году и была младше). Приведены инициалы, я думаю, Горбачева: тогда все жили политикой. Что касается ремонта, то любые работы затягивались в расчете на денежные вымогательства. А намек на «опыт» обозначает преодоление лагеря. «Родная моя и любимая Анинька! «Тут будет все пережитое...» (Пастернак). И съезд и ремонт и болезни и 8-ое Марта – традиционное поздравление...

Первое – слушала. Смотрела на М.С. не отрываясь...  Какими волнующими словами он завершил свой доклад! «Но какая, товарищи, это прекрасная судьба! Молодостью жизни повеяло... Ведь так, Аничка? Хорошо?

Так называемый «ремонт» уже меньше волнует: через всю комнату повешена веревка на которой сушится выстиранное белье и полотенца, НИ ОДИН из объектов ремонта не закончен, посуда моется в ванне (мойки нет). «Места общего пользования» моются здесь же (раковины нет), унитаз течет (вся бригада исчезла на ремонт в другие (неизвестно где дома). Жду штукатуров и пр. и пр. Толя заболел гриппом – не появляется. Хорошо, что мне известно по давнему опыту, что человек – животное – ко всему может привыкнуть – вижу теперь, что я уже привыкаю... К немощам прибавились руки – от воды и холода обострились боли в кистях рук. А жизнь продолжается. Уже три дня как стала выходить. В воздухе, хотя и холодно, чувствуется приближение весны. У-д-и-в-и-т-е-л-ь-н-о, что я еще существую и это замечаю. О тебе узнаю от Фанечки – к себе ее не пускаю. Как буду встречать без помощников прибытие дальнейших «бригад» - не представляю...

Все время уходит на самообслуживание – сейчас, как ты понимаешь, мне это ОЧЕНЬ сложно. Рада (бываю) услышать что ты понемножку бываешь в «себе», т.е. отпускают тебя твои проклятые боли. Хорошо, что ты с людьми – не оставляют тебя твои верные друзья – привет им мой сердечный.

Ну, все как - будто бы...

Все остальное до конца жизни нашей остается – верность друг другу, благодарность за то что повстречались. Твоя Аля.

Много раз целую и обнимаю нежно с любовью.

Лизе и Тамаре и Ирочке большие приветы».

 

Сколько света и оптимизма, несмотря ни на что! Поразительное ощущение. Не в этот ли год сопровождала я тетю Алю в Москву на ночном поезде? Она уже была совсем больна и слаба, но держалась по обыкновению несгибаемо-мужественно, без лишних жалоб.

В нашем купе оказалась третья - истеричная женщина, полночи выкрикивавшая напоказ, пытаясь себя оправдать, свое добровольное горе. Работала она при посольском муже в воюющей Ливии, увезла туда, за восточными сладостями и цветастым тряпьем, троих своих малышей, один из которых на шаг приотстал на дорожке - и разбился вдрызг о взрывную волну («ни клочка не осталось»). Не знаю, что думала об этой горькой матери (мачехе?) тетя Аля, но я разглядывала перед собою убийцу: мы властны решать за детей, пока они крошки – так мы и ответственны, обязаны предугадать максимально, а не тащить пушистый свой выводок в заведомую ловушку врага. В полыхающую Ливию тогда тянулись за длинным рублем, к тому же –  дипломатическим, то есть гэбэшным... 

 

Да, вот, напротив, прелестный снежный пейзаж - такой всем нам привычный, проселочный, лыжный. Открытка выпущена в 1987-м году в конце января – думаю, что это поздравление с годом грядущим, нетрудно проверить. Тетя Аля работала, напомню пунктиром, во владениях Желтой реки; видимо, Новый год ассоциировался у нее с арестом или смертью близкого человека. Роза – невестка Александры Ильиничны, поддерживавшая ее в последние годы. «Родненький мой котик! С Новым Годом тебя! Он же «Драконовский», а это (я еще помню по Китаю) добрый и надеюсь не подведет в наступающем году. Буду думать о тебе 31-го.12. и ты тоже обо мне вспомни – я так не люблю этот вечер с его воспоминаниями... Толя кажется берет аспирантский отпуск в школе, т.(к. он) не показывается и узнать не у кого. Роза все еще в больнице и ничего о давлении не выяснено. Целую тебя, мой дорогой, родной человек. Твоя Аля».

 

Бабушка всегда жалела ушедших. А я, перечитывая открытки и вспоминая близких людей, каждый раз думаю, насколько им теперь легче, чем было. Все они прожили ад, и лишь оптимизм да надежда окрасили его в другие, палевые, а не пулевые, сплошь роковые тона.

 

 

(Но я не сдаюсь).

 

Невольно, следуя за открытками, перескочила я через десятилетие. Пролистну его, чтобы вернуться, и расскажу, кто писал моей бабушке Анне Павловне, наряду с тетей Алей, в восьмидесятые годы.

 

А что это было за время? Для чего говорю я, повинуясь зову души? Не знаю – нет, знаю! - любезный читатель. Что касается пассионарности, так она зависит от периода времени; если он неизмеримо большой, то народ - по спирали - лавиной сойдет и успеет еще возродиться. В нас кельты и готты.

 

...За мальчика полагалось платить медсестре пять рублей, а с нас – только трешку. В раздевалку мне передали в последний момент атласное алое одеяло с розовой лентой, и домашнее для меня: новые белые шапку и шарфик, пахнущие крашенной шерстью так сладко, как только изданный ночью журнал из глянцевых репродукций и заголовков, еще пристающих к ладоням. По руке можно было читать: вот это счастье.

Маленькую мать-одиночку, переминаясь в снегу, встречали одни лишь родители с бегающим, но заплаканным взглядом. Моя дочка предательски хныкала и выбивалась на свет. Ей тоже хотелось остановить незнакомых прохожих: смотрите, мне только неделя! Мне десять дней!  Подождите, послушайте, задержитесь: мне никогда уже больше не будет всего двух недель!

И я буду жить, несмотря ни на что.

Снегопад распоясался, влеплялся в стекла и полз вместе с «дворником», заглядывая в машину. Так из-за клаустрофобии не носишь свитеров с воротниками... Но не было продыху.

 

...Дат почти нигде не найти – впечатаны лишь типографские. Вот открытка «из восемьдесят четвертого» (символично), размашистый крупный почерк - и такие же танцующие, взвихривающие подолы фигуры на лицевой стороне. Международная разноцветная пляска, и сверху три голубя, утверждающие мир, по Пикассо. «Дорогая Анна Павловна! Сердечно поздравляем с весенним праздником 8 марта. Желаем здоровья, благополучия, праздничного настроения по возможности, так как в настоящее время радостей очень мало и перспективы на будущее не видим. У нас также прилавки магазинов пустые, на рынке и у кооператоров баснословные цены. Приходится работать на 67 году жизни, а здоровье уже далеко не блестящее. Пишите о себе. Целуем. Дина Лазаревна и Витя».

 

Про голубя мира я ничего не скажу, - только мы почему-то (не все) стесняемся гнезда над окном, переодеваясь, - но за хвост птицу времени, кажется, я зацепила, разглядываю тот мир с высоты и кое-что различаю...

 

В те годы мало кто доживал до семидесяти в России, хотя, конечно же, долгожителей все мы встречали. Моя бабушка Аня к сорока пяти годам перенесла серьезные операции, страдала астмой, последствиями менингита, тифа и прочих «детских» своих болезней левизны (прямизны не оставив). Держалась она чрезвычайно стойко до самых последних дней (а мучилась страшно), всем нам подавала пример.

Большинство открыток ее ровесников и корреспондентов повествуют о страданиях пенсионеров, лишенных нужных лекарств и часто - помощи близких; мне хотелось бы самой многому поучиться у них и другим показать, к а к претерпевали они старческие недуги, и ч т о помогало им жить. Сейчас, когда я вывожу эти строки, пьяная от таблеток и скорчившаяся от приступов, то вижу перед собой только их побледневшие лица, каменеющие от мук.

 

Год 1985-й; в вазе - незамысловатый букет. Мне кажется, что старики теперь уже посмели позволить себе шепотом жаловаться на бытие, но по инерции начинали посланье лояльно, традиционно светски и оптимистично. В этой открытке самое главное будет в конце - еле сдерживаемая исповедь обреченного, одинокого человека, - стон все же невольно прорвался. «Дорогая Аничка! Поздравляю Вас с праздником 70-летием Великого Октября. От души желаю Вам здоровья, счастья и Мира.

Сегодня получила Ваше поздравление с праздником. Большое спасибо за добрые пожелания. Вы спрашиваете, как я живу. Болею, дряхлею, но хорошо, что на ногах и себя обслуживаю. Мне помогают родственники. Всё, что надо, покупают и приносят. Дома я делаю все сама. Жаль, что мы не можем повидаться. Еще раз здоровья Вам, дорогая, и всего доброго. Обнимаю и целую, Ваша М.Ф. (Маша). P.S. Меня мучает тоска и одиночество, к которому я не могу привыкнуть».

 

На открытках мы часто фиксировали что-то срочное, когда просто не было под рукой клочка бумаги или спичечного коробка. Вот еще один «букет» 84-го года, где с изнанки рукой бабушки, библиотечным почерком с обратным твердым наклоном сохранен чей-то телефонный номер «Из Совета Профсоюзов»: звонили, конечно же, папе, а бабушка в роли секретаря принимала телефонограммы.

Внутри открытки читается аккуратный текст поздравления с весной - от некоей Нади, мне неизвестной. Но описан здесь случай типичный: «Дорогая Анна Павловна! Извините, что вовремя не поздравили Вас с праздником. Мы все, конечно, желаем Вам всего самого доброго, прежде всего – здоровья. Наши старички, к сожалению, подкачали. В.П. 21 февраля снова попал в больницу, на этот раз с высокой температурой – решили, что грипп. Сейчас ему лучше, он выходит на улицу и навещает в другом корпусе... свою жену, которая проболела дома 2 недели – сердце – аритмия, а 9 марта – тоже попала в больницу. Сейчас ей получше. Она ходит по палате и выходит в коридор. Вот такие они, к сожалению, дружные. Мы с Олей хозяйничаем, ходим на работу и на хореографию, словом, жизнь идет. Сандомирским я привет передала, они – на ногах, шлют вам тоже сердечный привет. Привет Вам и самые добрые пожелания от моих родителей. Мы общаемся по телефону, а сегодня я еду их навещать. Всего хорошего. Целую. Надя». Это «сегодня» тоже было лет тридцать назад. Почему же меня так волнует, когда их выпишут из больницы?!

 

Еще через пару лет должна была быть получена моей бабушкой открытка - очередное безымянное свидетельство той застарелой эпохи: «Милая Анна Павловна! От души поздравляю Вас с нашим весенним женским праздником. Здоровья Вам, здоровья и еще раз – здоровья; и всего-всего самого хорошего.

Мне крупно не повезло. Собралась я на неделю в Москву, купила билеты. Вдруг – путевки в Карловы Вары, с очень малым сроком для оформления. Началась беготня; бюрократы так измотали нервы, что, когда документы были готовы, свалилась с обострением язвенной болезни. Пришлось от всего отказаться – и от Москвы, и от Карловых Вар – лежу в постели (уже 2 недели). Вот такие пироги!

Крепко вас обнимаю и целую. Ив. Николаевич также поздравляет Вас и шлет привет. С.П.». Нежные крокусы на обороте - такой диссонанс той их жизни.

.....................................................................

На мокрых коленях, прижимая живот к линолеуму и придерживая зубами подол, я ползу, методично шлепая тряпкой и стирая в детской незримую пыль: через четыре минуты дочка проснется в коляске, мое одиночество рухнет. Под еще полной грудью толчками переворачивается, может быть, ее брат, а на кухне скулит свои пьяные скорбные песни их необщий и будущий папа.

Он божественно строен и мною, понятно, любим. Я ему еще верю.

 

В поликлинике врач уважительно изучает скользкое пузо и утешает: сердце никак не прослушивается, но всяко бывает, плод повернется спиной... Я трясу его плечи, и он отводит глаза: - Умер ребенок.

  

   В «скорой помощи» тяжело рыдает мой, кажется, муж; только

   что он стоял на коленях  в еще не схватившейся луже, и брюки

   облеплены льдинками – снова стирать. Он клянется, что «такое»

   не повторится, - что он мне поможет в кромешном быту...

 

Я спускаюсь назад по ступеням больницы, теперь не одна. Наш будущий сын трепещет и бьет изнутри кулачками, - ему не понравилась поза!

 

На мокрых ногах, согнувшись и прикладывая живот к линолеуму, сжав зубами подол...

........................................................

С Новым, 1986-м годом, должна была, вероятно, поздравить бабушку открытка, в которой упоминаются «половинка» - сестра тетя Фаня, а также Надя и Оля из приведенного (выше и дальше) текста. Из коммунальной квартиры – с ее тюремными соседями, кухонным чадом, с которого началась эта эпистолярная книга, с двумя-тремя десятками звонков на входной двери и именами жильцов - нельзя было выехать без весомого блата, а построить кооператив везло ворам-хищникам и такому же, впрочем, начальству.

 

«Дорогая Аничка! Поздравляем тебя с наступающим Новым годом и желаем тебе здоровья, а для этого – побольше душевного равновесия, по возможности приятных эмоций и прочих приятностей! Увы! А впрочем «а давай будем «как будто», так Оля говорит  и начинаются всякие фантазии и воображаемые с ее точки зрения блага. Давай?

Как ты себя чувствуешь? Отдохнула от Москвы хотя бы физически? Понимаю, что беспокойство о Ф.И. тебя не оставляет. Я все ждала, хотелось тебе написать более определенно о нашей затее, но увы, она оказалась совсем не под силу и (умению) нашим возможностям. Я имею в виду наш обмен. Пока ничего абсолютно нет, а Надя с Олей оказались прописанными в коммунальной квартире без всяких перспектив. Это сейчас у нас главная забота. А в остальном – тянем, как В.П. говорит. Вл.Петр. по-всякому – день ничего, а день никуда. Надя много работает и дома и на работе. Оля растет умной и как будто доброй девочкой, а вместе с тем уже хорошо проявляются черты избалованности, в особенности по отношению к маме. Я себя чувствую лучше, но и чувствую, что взрослею. Фиру давно не видела. Мы только перезваниваемся изредка с намерением встретиться – но все не получается. Сандомирские маются с глазами. (Лине) сделали операцию, а Рае предстоит. Вот так. А все же книги хорошие – есть, музыку слушать можно. Пока тянем. И слава Богу. Это называется закончить письмо на оптимистической ноте! И все же мы тебя все очень любим и желаем тебе всего самого хорошего. Целую тебя крепко. .......»

Изображен на открытке смеющийся Дед Мороз, в расписных санях обложенный подарками и погоняющий тройку.

 

Один и тот же автор заполнял две другие открытки, 1981-го и 83-го годов, обе-  мартовские. Вот более ранняя. Обязательное поздравление я выпускаю, они стандартны; а за беспокойство обо мне признательна и сейчас. «Дорогая Анна Павловна! .......... Все мои дети и внуки тоже поздравляют вас с первым весенним праздником и желают всего хорошего. У нас все приходит в норму – Лялино воспаление легких проходит, хотя и очень медленно – она уже целый месяц не работает. Я тружусь. Кручусь дома с хозяйством (хотя сейчас, пока Ляля дома, мне легче). На кладбище бываю часто и навещаю своих родных, любимых, незабываемых. 2-го был день рождения Володи – ему было бы 37 лет!

Как себя чувствует Ваша Ляля? Что у нее нашли и как лечат? Это очень страшно, когда болеют такие молодые человечки, как она.

А я Вас крепко, крепко целую и очень хочу, чтобы Вы приехали в Москву и я Вас могла бы увидеть. Ваша.........».

 

День рождения моей бабушки я праздную до сих пор – 18 февраля. Впрочем, все меньше остается «живых» именин, все больше траурных дат. Отчего умерла?

– От жизни.

 

Стучит в висок календарь, по нему ориентируешься и себя видишь в мире, соизмеряешь с реальностью, которой давно уж и нет. Родилась моя бабушка в Москве и там долго жила, - постоялец обеих столиц. Через два года после предыдущей прочитанной Вами открытки та же заботливая, но не известная мне приятельница напишет: «Дорогая моя Анна Павловна! Поздравляю вас с женским праздником и желаю здоровья, бодрости, побольше радостных и покойных дней.

Очень я была рада услышать Ваш голос 19 февраля. В этот день я была у своих дорогих и горячо любимых мужчин на кладбище. Там было все занесено снегом и я очень долго пыталась его убрать с помощью рук и ног, т.к. все было закрыто и ни одной лопаты достать не смогла. Откопала памятники, и то не до конца. Зато 2-го марта, в день рождения моего Володи, мы поехали вместе с Ирочкой, достали лопату и все расчистили. Живем мы благополучно, все здоровы и занимаются своими делами – самый маленький – Павлик – растет и делается все забавнее. Его родители живут дружно. Андрюша много работает и учится, Оля – вся в заботах о малыше. Я ей мало помогаю – очень уж далеко они от меня уехали! Володик и Иришка учатся. Могли бы это делать с большими успехами, а главное – с большим желанием, но..., а в общем они учатся без троек и это уже хорошо. Ляля и Валера работают и живут не очень уж весело. Крепко, крепко Вас целую, привет мальчикам!»

Эта женщина, потерявшая сына (по сопоставлению текстов, он утонул молодым), не подозревает, конечно, что такое же горе вот-вот обрушится и на мою бабушку.

 

Вы заметили, что эти открытки мне не с руки разбавлять художественными экзерсисами: минута молчания, дань уважения, памяти и любви. А роман Вас ждет в конце книги (если он нужен – а впрочем, ведь он был заявлен!). Пока что спасает вынужденный аскетизм.

 

Три поздравительные открытки с большим временным разрывом, от одной и той же корреспондентки. Бабушка в это время уже собирала по моей просьбе картинки специально, обыденный текст был ей не так уж и важен: открытки – сиюминутны, как мотыльки. 24 декабря 1982-го, новогодний выпуск; внутри речь идет о пансионате или санатории под Ленинградом; упоминается Александра Ильнична – тетя Аля: «Дорогая Анна Павловна! Много думаю о том, что уже давно ничего не слышала о вас. Вы писали, что собираетесь осенью в «Зеленый Бор», я думала, что приехав туда дадите о себе знать, но ничего не было. Так и не знаю, отдыхали Вы там или нет. Судя по письмам Ал. Ил. она в наши края не приезжала. Последнее ее письмо я получила из Подмосковья и невольно подумала, как же стоек может быть человек, если после всего пережитого, еще может радоваться жизни.

Я в ноябре зацепилась ногой за оставленную строителями арматуру и очень нехорошо упала, головой об асфальт, долго болела и еще сейчас мучаюсь головными болями. Дети мои в порядке, внучка поступила на 1 курс в пед. ин-ст им. Герцена, у меня бывают часто.

Главное у нас в данное время здоровье и мир, поэтому это именно то, чего желаю я вам в наступающем году. Целую вас. Ваша В.С. Михальчевская».

На лицевой стороне очень красивая еловая ветка с крупными шишками, открытка цветная и двойная, как большинство поздравительных этих лет.

 

Следующая датирована – 8 марта 1986-го года, сама по себе она выглядит простенько, довольно невзрачно. Перед каждым таким государственным праздником мы должны были по традиции надписать друг другу десятки, если не сотни открыток. И получали, как правило, в ответ еще больше.

Отправитель благодарит за участие к дочери, и я помню, что бабушка (пока я крутила романы, прогуливала университеты и ночами писала стихи) несколько лет плотно общалась и даже дружила с некоей Ирой, - ее затем выжил надолго из нашей семьи то ли навязанный адюльтер с близнецами, то ли горькое спешное слово, оброненное в суете. В дальнейшем это переживалось и на ходу обсуждалось семьей, но я не прислушалась.

«Дорогая Анна Павловна! Шлю Вам свои самые сердечные пожелания ко дню 8 марта, благодарю Вас за то, что моя Ирочка благодаря вам находит теплое участие и уютный уголок в большом, опустевшем для нее городе.

Я не очень здорова, плохо себя чувствую вне дома, и с тоской вспоминаю время, когда я так любила просто ходить по улицам. Целую Вас, будьте здоровы. Ваша........».

 

И третья, глянцевая открытка, - через сезон с таких, валяющихся под креслом и на подушке, обычно сходит приваренный целлофан, – поздравление с Восьмым марта, отправлено 4 же марта 1987-го года: почта работала быстро, хотя в праздники всегда была перегружена. Валентина Сергеевна пишет: «Дорогая Анна Павловна! В день 8-го марта хочется вспомнить, что мы еще тоже женщины, хотя внешне это уже мало подтверждается. Мне Ирочка рассказывала, как вы однажды вышли из дома и не знали как Вам вернуться обратно. Вот так же, примерно, хожу и я, еще одеваясь уже мечтаю о том, чтобы поскорее вернуться домой, вздохнуть и отдохнуть. Постоянно с глубоким сочувствием думаю об Александре Ил(ьиничне), как она там одна. Будете звонить, передайте ей от меня самый теплый привет.

Вас я неизменно благодарю за то, что  в самый трудный для нее час, согрели вниманием и заботой мою дочку, мы обе очень любим Вас и желаем Вам всего самого доброго. Ваша Вал. Серг.».

 

 

 

 

Глава 4. Я – счастливая!

 

Три открытки я подбираю, объединяя разве только по почерку: подпись везде неразборчива, нету и дат. Кажется, пишет Ирина (какая?). 1983-й год, март (общее поздравление опускаю). Свидетельство времени, не требующее комментариев: «.....У нас стоят чудные солнечные дни, поэтому настроение праздничное, хотя жизнь далеко не веселая. Живем в заботах о «хлебе насущном», стоим в очередях, даже мои мужчины ходят с «авоськами» - вдруг что-нибудь попадется.

Жизнь стала сложной и радостей мало, хотя мы бодрости духа не теряем. В этом году эпидемия гриппа нас не обошла – Володя, Ира и Валера отлежали положенный срок, остальные переходили, кашляя и чихая. Все у нас в трудах и заботах. Ириша отлично сдала экзамены – она у нас вообще молодец. На работе ее хвалят – она бригадир лучшей бригады. Миша (ее муж) кончает институт в этом учебном году – он тоже у нас молодец! Вообще мне очень повезло со своими детьми и внуками. Я – счастливая! Крепко, крепко Вас целую, Ири(...)».

Открытка графическая, красочная, выполнено золотое изображение девушки в профиль,  лицо - и цветные ленты в волосах.

 

Вторая, двойная мартовская открытка выпущена в 1988-м. Речь в ней идет о дне рождения тети Фани, и на праздновании присутствовало едва ли не сто человек, я это кое-как помню по устным рассказам. Готовились очень серьезно, боялись всех не вместить в московскую квартирку, - сняли потом где-то зал. После таблетки горизонт приподнимался и обзор расширялся, - да ненадолго, дорогие мои старики...

Обычно домашнее угощение сочинял виртуозно и единолично муж Фаины, доктор Зиновий Ефимович. - Обаятельнейший, почитаемый человек, изысканный кулинар

и мягкий, мудрый хохмач небольшого росточка с обтянутым фартуком смешливым пузом (полуфабрикаты шитья тогда были в продаже и моде, дарили друг дружке варежки для кастрюль и кукол на чайник).

Но вот автор открытки сейчас сообщает о юбилее другое. Да и что такое было в те годы достать продукты и приготовить еду?! В начале перестройки я как-то отоваривала рулоны талонов - часов девять стояла в не шелохнувшейся очереди в последний день года (назавтра талоны уже недействительны, а продукты, естественно, не завезли). Беременная дебелая женщина потеряла сознание, продавщица отрезала ей огромным ножом кусочек хлеба и медленно, как бывает в немом кино, намазала маслицем, в котором была сконцентрирована вся сила советской химпромышленности, - всё же жиры! Толпа сдержалась, и продавщицу даже никто не огрел через прилавок.

 

Так вот, о «добытчиках» наших в Москве, где все-таки было гораздо сытнее:

«.........Я собиралась написать Вам сразу же после Фаничкиного юбилея, но... Я все-таки очень устаю на своей работе и никак не могу войти в норму. Прихожу домой после утренней смены – ложусь и целый час сплю, потом бегу в магазин и готовлю обед, а когда прихожу вечером, то ужинаю (т.к. целый день не ем) и еле добираюсь до дивана. Я, конечно, понимаю, что нашла себе не лучшую работу, но я упрямо не бросаю ее, хотя иногда очень хочется. Зато у меня есть лишние деньги, которые я трачу на своих внуков и детей. Но хватит о себе. Расскажу Вам о юбилее Фаины. Во-первых, она была такая красивая, молодая, веселая и в чудесном новом платье, я ее даже не узнала в холле ресторана. Народа было очень много, все говорили о ней так тепло и с такой любовью, что глаза у меня были мокрыми. Жанна проявляла чудеса общительности, хозяйственности и заботы ко всем и к каждому. Ужин был роскошный, а Фаина так отплясывала и с внуком и с кавалерами, что я просто была «сражена». Володя Ратнер, как обычно очень много говорил, хвастался и хвалился. Сын его мне совсем не понравился, а Леля тоже. М.б., это не хорошо, но я ее не люблю. В общем Фаина доставила всем много радости. Я Вас очень крепко целую, очень часто Вас вспоминаю. Не забывайте меня. Ири(на)».

 

Уже в 1991-м году выпущена была третья открытка, роскошная, с золотой звездой: самым великим праздником мы считали, как я говорила, День Победы, Девятое мая.

Автор все тот же, - мне хочется, чтоб Вы не отвлекались, мой терпеливый читатель: ведь только Ваши сочувствие и понимание разделят мучения этих людей. «........... Какими мы были молодыми и счастливыми 46 лет тому назад и как мы верили в то, что у нас все будет отлично! Во всяком случае мы никак не ожидали, что наша жизнь станет такой как сегодня. Мы пытаемся не потерять чувство юмора, но иногда бывает очень не по себе. Особенно, когда не знаешь, чем накормить моих трех молодых и здоровых мужчин, которые любят мясо и прочие «деликатесы»! Пока я как-то тяну, но что будет дальше?! Все мое семейство живет в трудах и заботах. Володик готовится к экзаменам в своей школе, а весь апрель он готовился и сдавал экзамены в физико-математическую школу при Инж.-Физич. Ин-те. Все сдал и с 1 сентября пойдет туда учиться. Ириша работает  и учится, у нее сессия в июне. Наш зять Миша на дипломной практике в Курчатовском ин-те, а Валера и Ляля работают в поте лица. На майские праздники они ездили с друзьями и детьми в леса. Я оставалась одна – очень я это не люблю!

Крепко, крепко Вас целую и обнимаю. «Мальчикам» мой привет. Я стала старая, все делаю медленно и сама себе противна. Ири(на)».

 

Бабушку любили многие очень достойные люди.

Почти никого нет в живых.

А мне кажется, – аберрация памяти? – что их тогда вокруг вообще было больше! Не добили еще отсидевших в лагерях; воевавших за идеалы?.. Какие у нас-то самих были ценности – урвать повкуснее похлебки, добыть импортные сапоги, пожирающие зарплату в развившемся хвастливом социализме?

 

Я разглаживаю яркую, сине-красную двойную открытку - «благополучную»: очередной Дед Мороз погоняет непослушную тройку. – Торопится, поди, с перестройкой, последствия которой еще никому не известны, как и она сама, короткая и роковая.

 1982-й год, цена открытки высокая – целый пятак. Обычно мы покупали за три грошика, вроде стакана газировки в сиропом, одинарную скромницу, а то и хранили оставшиеся с прошлых лет. Иногда мы даже использовали ненадписанную половинку, аккуратно отрезав текст маникюрными ножницами.

 

Автор мне неизвестен, общее начало выпущу снова. Речь идет, в частности, об обмене квартиры, - существовала тогда госнорма: если больше девяти (или шести?) метров на человека, то нельзя было исхитриться и оказаться в своем собственном, не смежном, не рабском, не поднадзорном жилье. Часто вместе ютились за перегородкой (китайской ширмой – бумажной и черной, в крупных цветах перламутра, некогда модной) бывшие и еще настоящие семьи, четыре поколения, иногда ненавидящие друг друга.

Впрочем, мне кажется, что до и после войны семьи в целом были дружней, чем городские – сегодня. Мысленно я цепляюсь за них; в раннем детстве мне снился многосерийный, повторявшийся впоследствии сон, будто живу я в семье Володи Ульянова, где много послушных и добрых детей.

- Господи, упаси меня, грешную, в будущей ипостаси!

 

Девушки или юноши семидесятых и позже часто охотились за столичной пропиской, приезжая из деревень. Оказаться в Москве можно было или лимитчиком (маляром, дорожным рабочим), либо же через брак, нередко фиктивный. Эта проблема, похоже, заботит и автора, упомянувшего про отдаленность родителей своей медовой невестки.

«........Проходящий год был очень насыщен всякими событиями, но для меня он был хорошим, так как в сентябре женился мой Андрюша, мы отпраздновали свадьбу – дома принимали почти 80 человек! Вместе с моими новыми родственниками мы успешно справились с этой задачей и все у нас было удачно. Живем все вместе, но пока мирно. Девочка наша очень молоденькая (19 лет), умненькая, учится на 3 курсе, симпатичная, держит моего «неуправляемого» сына в ежовых рукавицах – заставила бросить курить и поступить в Институт. Он пока учится нормально, скоро у него начнутся экзамены. А мы с Сашей не смогли заставить его учиться столько лет! У нас, конечно, стало совсем тесно, но пока никакой возможности получить им квартиру нет – у нас слишком много метров в квартире! Забыла сказать, что невестка моя из Речицы, там у нее родители и сестричка. Все остальные члены нашей семьи здоровы, работают или учатся и «стареют». Еще раз желаю вам всего самого лучшего, мой привет Вадиму и Мише. Крепко Вас целую, И(......)».

 

Как я хочу запечатлеть эти образы, но получаются тени. Зато, при внимательном чтении, сам себя строит мой небульварный роман.

Вот две открытки от Раи Пурто. Сердце сжалось за Вас, Раиса Владимировна!

 

Было их множество – поздравлений устных и письменных, общих празднеств (всегда в той огромной квартире). Тетю Раю мы недолюбливали за строгость, неулыбчивость, низкий голос, а я думаю, что она просто была равнодушна к маленьким детям - и мы это чувствовали. - Так мне тяжело с малышами, задавленной вечным чувством ответственности за неполную нашу семью.

Пурто никогда не могла быть красивой, но я ее помню лишь в растянувшейся старости - на протяжении лет сорока. Слишком (для прочих) начитана, музыкальна - невостребованная интеллектуалка и женщина, как большинство бабушкиных наперсниц (а как же иначе?). Проживала в густонаселенной тараканами, неряшливыми доносчиками, клопами, мышами и рыбными кошками  коммуналке, где я бывала, давая Рае уроки английского, когда эмигрировали ее внучка и сын, и она неуклюже засобиралась в Америку.

Сын мне понравился: мы встретились с ним на поминках.

 

Умерла тетя Рая так страшно, что мы старались подробностей друг дружке не сообщать (а бабушке не рассказали даже о факте смерти: она торопилась за Раей).

– Уже плохо видела, стряпала у плиты (вкусно – она не умела), вспыхнуло прогорклое масло через конфорку и обварило старуху (думаю, на ее девятом десятке). Может быть, полыхнуло на газовую косынку или оренбургский пуховый платок, заколотые булавкой с жуком, и воспламенило.

Рая попала в больницу, где и скончалась – к несчастью, не скоропостижно - от ожогов и ран.

 

В память о бабушкиной очень близкой подруге, несломленной и одинокой, страдающей от собственной холодности и равнодушия, вполне меркантильной – но в меру на общем том фоне, и как-то посильно борющейся за свое достоинство в условиях соцнищеты, я привожу эти письма-записки. Кто знает, что жгло ее душу?! Как всхлипывала гундосо она по ночам, прижавшись к обоям? Как смахивала с клавиатуры невысказанное отчаяние, отрешенно, коммунистически молясь за всех нас? Для нее даже не было искупленья несовершенных грехов. И ее-то, мне кажется, не было.

 

Жили все экономно и трудно, до пенсии не хватало (воровать не учились и под пытками бы не могли), а потому на первой открытке - думаю, посланной в 1971–м году - просто приклеена марка, вырезанная из другой такой же почтовой картонки (не проштамповали случайно!). Рядом печать: «ДОПЛАТИТЬ». Это значит, что вычли у бабушки при доставке скромных цветочков на обороте.

Рая писала о сыне Виталии – он в это время, скорей всего, был уже отказником. «Анечка дорогая! Напиши мне, как дела – до 8 июня я наверняка здесь. Погода чудесная, купаюсь, природа приятная, публика хамская, но на 1000 отдыхающих всегда несколько человек могут создать «микроклимат», т. что я довольна , если бы не скверные дела Виталика. Мне кажется, что я видела Аню Рапопорт. Луга, пансионат «Зеленый Бор», Пурто».

 

В этот самый «Зеленый Бор», возлюбленный бабушкой поневоле (туда мы ссылали ее на протяжении лет «дышать свежим воздухом»), мы приезжали праздновать ее 80-летие в 1990-м году (или все же в Воровского? Нынче все это неважно). Тогда казалось, что каждый год – последний (на девятом десятке!). Но моя бабушка умерла в восемьдесят семь. И тоже библейски.

 

Следующая, ден-рожденная открытка от тети Раи была послана в восьмидесятом году в пансионат Воровского в Луге, обратный адрес уже – «до востребования»: крали почту соседи, и сколько полунамеков приходилось от них скрывать!

Чаще всего «до востребования» сама бабушка получала письма от эмигрантов, в том числе и от тети Или (Вениаминовны), гораздо более близкой и давней подруги, уехавшей с сыном – художником Сашей Окунем – в Иерусалим. С эмигрантами общаться на протяжении десятилетий было запрещено - снимали с работы, а мой отец тогда был партийной кукушкой и не смел рисковать. Старики привыкали писать и читать между строк, - их эзопов язык и нам еще как пригодился.

 

«Анюточка дорогая, поздравляю с круглой датой, побольше здоровья и радостных впечатлений тебе. Сейчас потеплело и у тебя там погода для прогулок, не скучай, приезжай «бодрячком». У меня все то же. Пока работаю, легко встаю в 7.30, дни уходят незаметно. Пахнет весной. Письмами не балуют. Будь здорова, моя хорошая. Целую крепко Р».

Письма всё не писались из Штатов, а Раиса Владимировна тосковала и до конца сомневалась, ехать ли ей за семьей.

.................................................................................................

Я начну постепенно вводить сюда новый роман. Чтобы разбавить открытки, то есть привлечь к ним внимание, - поток их, на мое счастье, неиссякаем. Помните, Чехов заметил: «Вещь ненужная, альбом с забытыми неинтересными фотографиями, лежит в углу на стуле, лежит уже лет 20, и никто не решается выбросить».

Так относилась к письмам и бабушка: «Кому они будут нужны?!». Я возражала с прохладцей. Но что пригодятся, верила интуитивно.

 

Как рассказывать о героине? Если от первого лица, ну так это мне проще. Или эдак вот, например: она понимала, что все страхи существуют в ее собственном воображении, но боялась отпустить жизнь «на самотек», - думала, что суеверье поможет (не разбиться самолету, удачно закончиться сессии).

Можно сказать то же самое по-другому: водки она не пила, потому что хотела встретиться с богом трезвой (если бы вдруг умерла в юности скоропостижно).

 

Между тем, затмение солнца и совести не предвещало еще вообще ничего: перед ее новым «крайслером» (именно семиместным, поскольку была она вечно одна) покачивалась на скоростях кибитка с лошадкой – раскрашенной от природы, будто корова, черными, коричневыми и серыми пятнами на белом лоске, так что лошадь была серебристой, ухоженной и не слишком ребристой - а ровно за ней поспевала на отдельной повозке ее же резная карета, расписана, как поднос или цирк.

Что-то напомнило героине ее клоунское постоянство, и улетело за следующим немым эпизодом: на повороте у светофора понуро прислушивался к сигналу «кукушки» папаша с отупевшими от бессонниц глазами, – его покорные пальцы сжимала наперебой мал-мала тройня.

Невозмутимые гонщики-европейцы перекурили и переваливающихся на дороге пышных гусей, - никто не сигналил.

 

Впрочем, я Вам сказала неправду: я еще молода, и пахну арбузом, в пудренице шутливо вытягивая бантиком поцелуй скосившемуся водителю справа. Стареют не с шеи, – с груди. Если б я ворвалась к Вам с порога такой еще юной, то Вы не поверили бы всем этим открыткам.

Почему мне не нужен помощник? – Мне нравится гонка. Зачем сама я над умывальником крашу кудри то красным, то синим? – Парикмахер испортит мне волосы, передержит и пережжет, воркуя с напарником о своем, полуженском. Отчего мне приятно готовить салаты? – В ресторанах китайцы мясо хранят на полу, и я видела, как итальянец укладывал пиццу руками...

 

Я чувствительна и нежна, как молочный поросенок, и не вписываюсь в пейзаж, потому что мне хочется напевать и подпрыгивать на дорожках. Я – надменная, безалаберная эгоистка, и это смотрится в меру.

Декорации тут таковы: месяц листопад (если вспомнить по-украински), то есть ноябрь; всюду мелкие розы шиповника, на траве валяются желуди, на пруду застыли тугая ряска и белоснежные сонные гуси (те, на дороге). Тополя - так двадцатиметровые - доверху закутаны вечнозеленым плющом; всюду запах осенней гнильцы, но в соседнем с нами дворце Нассау распахнуты ставни; и вдобавок плакучая ива, сплошь в замшелом и толстом ковре, раздвигает ветками пьяные водоросли. Одиноко и поэтично, но не по мне.

 

Нет-нет, серьезней. - Я скорчила рожицу и помахала соседу. Он же не знает, что короткие юбки я всегда ношу на голое тело; но он понимает, что лифчиков я вообще не люблю. И в пробке сижу за рулем нога на ногу, вынимая из бардачка конфеты с орехом и вишней. Свобода!

Да, херр профессор, - Чехов в «Записных книжках» очень точно охарактеризовал мировоззрение власть предержащих. «Торжок. Заседание думы... О поднятии средств городских... Решение: пригласить папу римского перебраться в Торжок – избрать его резиденцией». Все так и есть, сомомнение русских бессмертно, майн херц. Впрочем, меня теперь это все меньше волнует. Извольте поставить мне «десять»!

..........................................................

Кольцо над конфоркой так сильно нагрелось, - камень слишком велик, пора бы его заменить. Я пеку торт с коротеньким именем на безе – как поцелуй. – Ты прекрасней Нарцисса, потому что живой, настоящий. И ассоциация с вареньевой «пенкой» молочную не перебьет.

По телевидению показывают восточные новости (теперь уже вовсе не сладости), журналист только в траурном черном, - зато подобрали  улыбающегося от природы, поскольку не опускаются принудительно углы губ. Я прислушиваюсь к языку: мы учим конструкциями, стереотипами. - Так лгут под гипнозом.

 

Что поделать, мое запрокинутое лицо как раз умещалось в твоей остывшей ладони. Можно было еще час назад отомстить тебе за двуспальное счастье – захлопнуть в себе, как замок «собачка», как спариванье в кустах при подъеме флага и горна.

 

...Но мы мирно и рядышком нежились в сауне, в пузырящемся эвкалипте, и струи горячей, размягчавшей воды захлестывали через край. Иногда мы выбирались, шлепая пляжными тапками, на крышу бассейна, падали на шезлонги и вяло тянули колу и соки, ограничиваясь междометиями, как в безвременье страсти. Это молодость испарялась, а ты не знал.

 

По ночам, зимой, я варила дома глинтвейн, а поскольку гвоздика кончалась быстрей, чем морозы, то я отмеривала на глаз кардамон, мед и тертый мускат, заглушавшие чужой, селедочный запах греха, и прояснявшие нашу клубничную

суть любовной скороговоркой. Впрочем, мною нельзя обладать: ведь я – это ты, и весь мир. В мужчине должен жить мальчик!

 

Но кто-то звонит с того света. Не открывай... Не подходи к телефону.

 

Как писал Олеша, древние греки все превращали в прекрасное: убийство, грязь, преступление (вспоминаешь ли ты с отвращением этюд о Хенеке?): «А, может быть, вводя страдание в область красоты, художник тем самым  платит страдающему за его муки какой-то высшей ценой?». Но перед мухами стыдно - и перед богом. И я все-таки занавешиваю окно от глазенок птенцов из гнезда, - эта краткая близость – еще не роман.

..................................................................................................

...Между тем, из Москвы когда-то писал моей бабушке некий Э(милий) Котляр, сохранилась лишь пара открыток.

В последней, выпущенной в восемьдесят седьмом, есть любопытная фраза: «С непроходящим интересом к окружающему», - а ведь автор - человек очень старый. В первой открытке, выпущенной в восьмидесятом (на это я ориентируюсь) и посвященной дню революции («Слава Октябрю» и графический крейсер «Аврора» с ленточкой и гвоздикой, вполне тривиально), написано: «..........Желаю вам здоровья, бодрости, интереса к окружающей жизни, хотя она нас не всегда радует. Тем не менее желаю вам радости и благополучия.

От Алек(сандры) Ильин(ичны) узнал, что у Вас провели ремонт, что Вы им довольны, и что чувствуете себя неплохо. О ее продолжающихся бедах Вы знаете. Как может судьба валить на человека столько больших и малых бед?!

Я чувствую себя средне. Не болею, но и не ощущаю той воли, которая меня держала до сих пор.

Немного работаю. Оформляю старую большую работу – «Трубки Гарибальди». Это в два раза больше «Голгофы». Новое что-то не дается. Читаю мало. Напишите, что стоит прочесть. Вы же молодец – всегда следите  за периодикой. Еще раз наилучшие пожелания Вам и Вашим близким. (Подпись)».

 

Бабушка действительно читала, кажется, все, а главное – помнила и глубоко понимала. Всех заедали искусственные советские трудности с бытом – доставание продуктов, стояние в очередях, вызывание мастеров, по обыкновению пьяных.

Вот, к примеру, такая знаменательная открытка от не известной О.Л. (выпуск 1977-го года): «Дорогая Анна Павловна! Сообщаю, что жива, работаю и поздравляю Вас с праздником 1 мая. Желаю всего самого доброго.

Я замучилась от капитального ремонта без выселения, кот. начался 16 января и продолжается сейчас, правда, остался один балкон. Смена газов. плиты, но это опять грязь. Целую Вас. О.Л.».

Странный (полный) текст поздравления, но в крошечную открытку старались вместить всю главную информацию: это было общение. Под похожими откровениями мог бы тогда подписаться каждый второй.

 

Вот, я думаю, год 1983-й, - с Восьмым марта поздравляет некто И. Козелло (Москва): «Дорогая Аня, поздравляю тебя с праздником. Давно ничего о тебе не знаю. О себе ничего хорошего не могу сказать, плохо с глазами и соответственное настроение. Есть, правда, и приятная для меня новость – у моего сына персональная выставка в Центр. Доме Литераторов, 2 марта было открытие. Художникам нравится, просто публике – по-разному. Импрессионистическая манера некоторых смущает. Я живу не дома, т.к. мой кот не выносит запаха красок. Кажется, уже писал тебе об этом. Как здоровье Лели? Целую. Напиши о себе поподробнее».

 

Видимо, 15 декабря 1984-го года, судя по штемпелю (а мне хочется быть педантичной), отправлена той же И. Козелло другая открытка: «Милая Аня. Поздравляю тебя с Новым Годом и крепко целую. Последний раз слышала о тебе летом - ты с Алей Канторович писала (Фаине). Как твое здоровье и настроение? Знаю, что было неважно. Ну что же тут поделать, пришла и старость со всеми своими последствиями. Напиши, пожалуйста, о себе. Я отяжелела, разленилась, сижу дома, немного работаю. Глаза неважно. Скучаю без своих котов, которых пришлось отдать, они у меня болели. Целую (подпись)».

Эта открытка выполнена со вкусом – иногда уже попадались такие, чаще всего новогодние. Гроздья рябины и еловая ветвь; горящая свеча на стеклянной поверхности и на березовом бруске; горсть «дождика». Оригинал с отражением.

 

Очень возможно, что попадаются в этой коллекции открытки прежних адресатов, только без подписи я не могу идентифицировать автора и привожу безымянный текст. Кроме того, я призналась, мы часто пользовались открытками прошлых лет - покупали и складывали на будущее, так что типографская дата на них может не соответствовать содержанию.

 

Вот два поздравления, подписанные закорючкой, многое говорившей только разве что бабушке. Но открытки красивые и двойные, заполнены максимально, так что писал их кто-то из близких друзей. Да и мог ли иной обратиться к пожилой женщине просто по имени?

В этом тексте упоминаются подруга бабушки – Леля, о которой я только слышала в детстве (возможно, родной человек еще по Сталинградскому Тракторному заводу); а также уже нам известный по прежним открыткам Владимир Сергеевич (думаю, что это одно и то же лицо). Аля и Фаня – А.И.Канторович и бабушкина «половинка», сестра Фаина (по мужу Беркович).

Год, возможно, 1986-й. Перечитываю с грустью и благодарностью: «Анечка, дорогая! Всей семьей сердечно поздравляем тебя с приближающимся праздником 8 Марта! Самые-самые добрые, душевные пожелания шлем тебе и твоим близким. Как ты поживаешь, дорогой мой человек, как самочувствие? Пусть этот веселый, весенний праздник принесет тебе радость и хорошее настроение.

В нашей семье хорошего мало. Сгорела наша дача, где мы отдыхали от городской суеты и семейных невзгод по 5-6 мес. С большим трудом приходим в себя после этого потрясения. Понимаем, что это не самое страшное, но пережить нелегко. Когда думаю о Леле, все меркнет. Собираюсь ей сейчас писать, но не знаю, как подбодрить ее, как утешить. Положение их очень тяжелое. Очень беспокоит здоровье Вл. Серг. Все держится на нем.

С Алей, Фаней и др. давно не разговаривала. Было не до них. Днями позвоню.

Понимаю, что тебе очень сложно приехать в Москву. Но я все же надеюсь, что ты это сделаешь при первой возможности, и мы повидаемся. А пока обнимаю тебя и крепко целую, милая Анечка. Лучшие пожелания твоей внучке. Как она? (Подпись)».

.............................................................................................................

Дерн на склоне выскальзывает из-под бот, - они велики размеров на пять, но зато хоть в левый насквозь не проходит вода.

Я лежу на холме, почти вертикальном, так что все же скорее стою, и толкаю локтями клеенку, с которой будущая наша клумба осыпает мне в рот пудовый речной песок с муравьями и галькой.

Ползти метров сорок, а желтые эти ирисы в человеческий рост заслоняют бревенчатый дом. Там спят мои дети, - есть еще полчаса.

 

Комары кусают меня отрешенно и буднично, волосы выбились из-под платка, залезают в рот с пересохшей надорванной коркой, и я в голос реву на все лады: никогда и никто не услышит. Я уговариваю этот сумрачный куст еще подержаться, обняв мою шею и царапая щеки: пусть у нас под окном после тихого часа распустится ядовитое солнце, и наконец будет праздник!

 

Мы кубарем катимся вниз. Я вгрызаюсь коленями в гору - снова и снова.

.............

Бабушка перезванивалась с друзьями, почти все они оставались в Москве. Звонить было дорого, уплывала вся пенсия, а потому открыточная информация ценной была - вдвойне. - И все-таки слово, воздушный поцелуй на морозе.

 

Вторая открытка, революционно-праздничная, с салютом, датирована: 3 ноября 1988-го года, Москва. «Анечка, дорогая! Была очень рада весточке от тебя. Долго почти ничего о тебе не знала. Хорошо, что есть праздники. Большое спасибо за поздравление и пожелания. Прими и ты мои, как всегда, добрые, душевные, теплые..............

Очень хорошо понимаю твое состояние. Уверяю тебя, мое не лучше. 9-ый десяток не звучит гордо. Этим сказано многое.  Не ходят ноги. Деформирующий артроз – малоприятный спутник. Когда нервничаю, не пишет рука, предстоит глазная операция и т.д. и т.п. Но я не сдаюсь. Всеми силами и средствами борюсь со своей старостью. Стараюсь отключиться от своих грустных дум, мучительной тоски, заняться чем-либо нужным, полезным. Очень угнетает, что не могу ходить. За все лето выходила «в свет» (на улицу) несколько раз. Но мечтаю о будущей аспир.(антской) группе. Сознание, что меня ждут, что я нужна, поднимает тонус, активизирует. Добираюсь с невероятным трудом, на такси и с поводырями, но это помогает мне жить, бороться со своими недугами.

Может быть, я зря тебе пишу об этом. Но, поверь, мне так хочется, чтобы ты воспряла духом, занялась чем-нибудь интересным для тебя. Ты – умный, культурный человек, много знаешь. Уверена, что твое настроение изменится к лучшему.

Часто вспоминаю и беру пример с Влад. Серг. Он трудится, активен, невзирая на плохое зрение, больные ноги, руки и прочие хвори. В этом его спасение.

Не сердись на меня, милая моему сердцу Анечка. – Ты ведь мне очень дорога. Сталинград очень крепко спаял нас всех.

Если будет возможность и желание, напиши поподробнее о себе, сыновьях, внучке, правнуках.

Обнимаю и крепко целую тебя. Твоя (подпись)».

 

Вам так трудно, я вижу, сосредоточить внимание на столь пространных признаниях, мой неизменный читатель! Но сделайте это не только ради меня! Это  общий наш труд – вслушаться в позывные эпохи, дребезжание неповоротливого времени на остановках, гулкий звук падения расстрельных тел и плач рождения новых. Ваше прочтение как-то будет жить после Вас! Наше прошлое в будущем.

 

Писала бабушке знакомая по фамилии, вероятно, звучащей «Серпак». Март восемьдесят восьмого года, на картинке мимоза, поздравление, как гласит текст, с «......женским днем, с запахом мимоз и гиацинтов. Здоровья Вам и всего лучшего, что есть на этом свете..

Очень хотела бы знать, как вы себя чувствуете и как вам живется, но боюсь своим звонком оторвать Вас от дел.

Что читаете? Сейчас столько «чтива», что буквально не хватает времени все объять.

Я сейчас читаю (со скрипом) Карамзина и очень интересные воспоминания Одоевцевой о гумилеве.

Очень интересная статья Нуйкина в первом «Новом мире» (Вы наверное читали).

Хожу на концерты. Вчера была в Большом зале. Есть такой Государственный малый симфонический оркестр СССР под руководством Ю.Симонова. У них великолепный репертуар. Оркестр весь молодежный. Я думаю, что за ним большое будущее.

Целую Вас, всегда помню и люблю (подпись)».

 

В мае была написана следующая открытка: «Милая Анна Павловна! Поздравляю вас с весенними («хотя в полях белеет снег...») праздниками 1 мая и Победы. Пусть весна пробудет в Вас новые силы, поселит в вас радость пробуждения природы. Хотелось бы знать как Вы себя чувствуете. Сколько интересного-то сейчас в литературе. Читаете ли Симонова о Сталине, в «Москве» - «Яков Джугошвили», а «Огонек» какой интересный!

Целую Вас. Ваша (подпись). Май 1988. P.S. Я все болею!»

На обороте открытки довольно зловеще выведено «мир труд май» над красным знаменем. «С праздником!»

 

Последняя имеющаяся у меня открытка от этого корреспондента датирована уже 1990-м годом. Художественно оформлен рождественский натюрморт атеиста, ветка с шарами и запотевшие фрукты. После вступительных пожеланий идут слова: «.......Я совсем плоха. Дошло до того, что в филармонии, во время концерта потеряла сознание и была на скорой отправлена в больницу.........».

 

В этом году старики умирали от голода, да и молодые-то падали в обморок сплошь и рядом, не только в очередях. Для бабушкиной собеседницы горем было, конечно, прервать концерт в филармонии (нарушить ауру зала, перебить музыку). Но ленинградские интеллигенты могли жить лишь теми крупицами неотнятой духовности – театром, концертами, книгами, - которые дозволяла им власть. В филармонию добирались - до последнего вздоха, черпали новые силы, как и в войну.

 

(Антракт. Юность. Первый звонок).

 

Мои волосы разметались гремучей волной по подушкам – как ни закалывай, а шальной гриве все тесно. Листья в окне, будто в раме - напротив, остались теперь только на самых верхушках пирамидальных тополей, перетекая в ноябрь. Я лениво разглядывала то осененный пейзаж, то, в зеркало, перепачканное помадой, - сей кудрявый потоп. И размышляла, в кого это я подросла - такое молодое, холеное животное изысканной сильной породы, не означенной ни в каких словарях.

Между тем, телефонный робот, потикав, ответил: - Здравствуйте! Пожал-ста, подождите: сейчас я соединю Вас... со своим коллегой.

(И это был Штраус, надолго).

 

После школы по мне сохло столько народу, что я всерьез хотела порезать себе бритвой лоб или щеки. - Вот так же вглядывалась в амальгаму с черной от мокрой старости рамкой и рассуждала: не причиняй людям боль (можно сказать было проще: перекури меня и отвернись, – но я не умела).

Так только кажется, что ты обладаешь в с е й женщиной. Но ведь мое дыхание было всегда длинней твоего, и ты не попадал в такт, пытаясь вместе забыться.

 

Очередной претендент в отдаленье игрушечных и современных, лубочных этих покоев, меланхолично перекрикивал ветер:

-           !.. - (Заглушил тираду проплывавший по Рейну корабль). - А в Петербурге сейчас пьяных не больше, чем всюду, - но глазки нехорошие у людей. Я никогда прежде в Питере не был, обнаружил там много изящества, но грязно несносно, дворцы-развалюхи. К трехсотлетию - думаешь, подновят? С Невского ступить в сторону страшно. – (Кашель курильщика). – Тебе бакарди без колы?..

 

Загремели бутылки, удостоверяя, что в баре пока что еще тесновато, - ядреным горошком рассыпался также и мат, адресованный глухонемым.

Жених меня, впрочем, устраивал мало: он думал и говорил, возводя и закатывая, закрывая глаза, философствуя на пикнике на обочине. Мне же хотелось не пьянства, но - опьянения. К тому же он только что выкрасил голову прямо под краном, поливая прохладную лысину на макушке из пузырька рыжей жидкостью (это я слышу, не глядя)...

Да, «любовь» была страшной: она не давала забыться. Царицын луг, - я представила машинально, -  Марсово поле с катальными горками льда. И содрогнулась от снега.

Но мне-то как раз показалось, что петербуржцы робко начали улыбаться - тревожно и скользко, с оглядкой, а все ж – хоть какая надежда!

 

...Я перенеслась (сугубо смежно и спешно) в туристическую пустыню, – насиженные меломанами склоны гор, все еще раскаленных под вечер; подиум где-то внизу там, сверкает металлом в расщелине скал. Приезжая рок-группа заглушает

речитативом динамики улетающего самолета. Я тяну через трубочку сок и осознаю, что мечтаю потрогать коленку – ах ну да, незнакомого и случайного по этой кочке соседа. У него сжимаются мышцы, натягивая джинсу, и он что-то себе в унисон напевает, публики не замечая совсем. Я еще успеваю подумать о самолетном вине, булькающем в бутылочке в левом кармане: а где моя родина?..

Я себя тихо спаиваю, чтобы хоть как заглушить эту боль – одиночества и покалывания возле сердца (не точно, что оно тут).

Впрочем, без помощи рокера я все еще знаю, что без одежды выгляжу лучше, чем в ней, - стройней и моложе, - грациозный, пульсирующий зверек в теплой смертельной улыбке чужого заката.

Ночью мы будем, естественно, танцевать с этим парнем в обнимку. Голыми, ну а как же бывает еще? В стремительном – нет, пожалуй, точно не танго, - язык заплетается, - затихая на поворотах, и тогда обратит он поспешно внимание, как дрожит моя ласковая, невнимательная рука, - и все другие увидят, что я теперь не одна...

 

Вам обещан непровинциальный роман, вот что будет дальше и больше.

.............

Четыре открытки совсем разных лет прислали из Риги – от Матвея (я помню его как Мотю, - ребенком меня смешило и удивляло мужское-женское имя) и Инны. Открытки, конечно, совсем другого дизайна: одна со вкусом и тактом, вторая – фотографическая, Новогертрудинская церковь 1903-6-го годов. «Церковь» - это тогда уже было дозволено, хоть и отправлено почтой в семью коммуниста... В том пересыльном году мы с детьми эмигрировали в благословенный Израиль.

 

Сначала - первая, одностраничная открытка; была написана 26 декабря 1983-го года, поздравление опускаю. «....С удовольствием вспоминаем нашу встречу в Ленинграде в Вашей семье!.. Как поживает Ваша правнучка, как ее назвали?

Мы трудимся еще, хотя и тяжеловато бывает особенно при неблагоприятной погоде, но надо держаться!..

Достала недавно вышедшую книгу «Повести» Франсуазы Саган, но еще не успела прочесть. В «Иностр. лит.»  и «Новом мире» хорошие вещи читали. Целуем Вас. Матвей. Инна».

 

«Иностранка» дымилась на солнце в каждой приличной семье – годовая подписка. Именно из нее узнавали мы Запад, ведущих писателей (уж конечно, не всех). Франсуаза Саган была моим подростковым открытием: всю экзаменационную сессию за восьмой класс я жила, как во сне и тумане, грезя романами и мысленно спрашивая учителей: «Любите ли вы Брамса?». К сожалению, оракулов перерастают, и трудно теперь догадаться, в чем была прелесть Саган.

 

От детской Риги запомнила я немецкий черный массив камня и света, уверенность (спаянность) неторопливой толпы – и раскладушку на кухне у Моти и Инны, потому что так же уютно спала я только у бабушки, провалившись в душистый пуховый тюфяк, пропахший пылью из книг.

 

Вот одна из открыток, написана 29 февраля 1988-го года, - заблаговременное напоминание о грядущей весне. «Дорогая Аничка! От всего сердца поздравляю с нашим женским праздником и желаю здоровья. Бодрости, хорошего настроения и всяких приятных эмоций и переживаний!....

Благополучия и всего хорошего Вам и вашим близким, привет Вашим сыновьям!.. В праздники отсутствие Моти, конечно, острей... Я пока тружусь по-прежнему в своем министерстве, но у нас идет реорганизация, т.ч. не знаю, как будет дальше..... Читаю по возможности много. Самое сильное впечатление от «Жизнь и судьба» Гроссмана, хотя пока еще только 1 и 2 номера «Октября», но я не удержалась (как обычно), чтоб все журналы пришли... Роман очень глубокий и по-моему самое сильное из всего, что напечатано и печатается. И «Доктор Живаго» конечно потрясает! Я выписала 7 толстых журналов + «Огонек», который тоже очень интересен. По возможности позвоню. Целую Вас, Инна» (открытка рижская, то есть почти «иностранная» и по тем временам).

 

- И еще одна, ретроспективно. 24 апреля 1986-го года была послана бабушке очень красивая маленькая открытка из Риги, нежный букет, со вкусом подобранный. Подпись мне неизвестна, но почти уверена (по смыслу), что это Инна.

После поздравления с весенними праздниками она писала: «.........Для меня эти праздники очень грустные – 3 мая годовщина смерти Моти... Последние четыре дня его, когда мы его взяли из госпиталя, с 29 апреля до смерти, мы неразлучно были вместе, много говорили, строили планы на лето... Все помню – как вчера было!.. А 14 апреля был день рождения Моти – была на кладбище и 13-го и 14-го – и от Вас цветок положила и поклонилась...

Да, Вы правы, праздники трудней всего переживать, все вспоминаю, как вместе их проводили...

Книги меня действительно немного выручают... Удалось достать 2-хтомних Пастернака (недавно вышел), перечитываю его и прозу и стихи. Андрея Битова читала тоже недавно «Книга путешествий» - интересно написано. Ну, и др. книги, иногда и детективы, если умные; Богомила Районова (болгарского писателя) нравятся мне книги.

Дочек у меня 2: старшая Лора врач-психиатр 42 г., младшая Наташа 33 г. Окончила Литерат. институт, но работает пока в библиотеке; внештатно старается писать в журналы, в Латв. на рус. языке сложно пробиться. Внук один у меня – Илья 11 лет в 5 кл.; много внимания ему уделяю, возраст, требующий большого понимания от взрослых...

Сейчас с 16 апреля я устроилась на 2 мес. работать у нас на предприятии связи в Юрмале на взморье. Т.ч. дышу морским воздухом, место работы  у самого моря, в обед сижу и гуляю на пляже. Погода очень переменчива, но бывают прекрасные дни..

Немножко отвлеклась; я бы очень хотела с Вами повидаться; может получится съездить в Ленинград. Но скорей в Москву поеду, когда кончу работать, на пару недель. Если поедете в Москву – напишите мне когда и Ваш телефон, где там останавливаетесь.

Мой тел. 378236. Может в Ригу выберетесь? С удовольствием бы вас у себя приняла!

Пишите, когда будет настроение. Привет сыновьям и близким. Целую. В(аша) Инна».

 

Мне, конечно же, вспомнилась открытка начала века с картинкой этого взморья. То, как две женщины там отдыхали – в другую эпоху, а декорации - те же...

 

Четвертая открытка написана 13 января 1992-го года (четырнадцатое – день смерти деда, и бабушка жгла всегда свечи, как и в другие памятные для нее тяжелые дни, -но сейчас все страшней: речь идет о гибели собственного ее сына, моего дяди Миши). «Дорогая милая Аничка! Получила сегодня  Ваше письмо... Понимаю, что слова при таком несчастье мало что значат, но, мысленно сопереживая с Вами, хотела бы хоть частица бремени снять с вас на свои плечи.... Надо держаться ради Вадима и всех ваших близких.... Ваше мужество, в котором я уверена, поможет им хоть как-то перенести эти первые самые трудные месяцы... Хотя боль утраты остается с нами всегда, но со временем она становится светлей и воспринимается по-другому... Когда я в течение пяти лет потеряла очень близких мне по духу папу, маму и на 5-й год Мотю – казалось – не выдержу.... Но жизнь и близкие помогают найти, обрести себя....

Я послала вам поздравление к новому Году, надеюсь, что вы его получили.... А сегодня канун Старого Нового года и я желаю, чтоб Новый год дал Вам силы перенести тяжелое испытание...

Время вообще очень сложное, особенно для молодых и у нас в Латвии много дополнительных сложностей... Но все, кто приезжают из других городов, говорят, что жизнь у нас сейчас лучше в смысле наличия продуктов и общей обстановки. Мои оба зятя (один – еврей, другой поляк) считаются гражданами Латвии, т.к. их родители в 1940 г. жили в Латвии. Ну и дочки обретают тоже эти права. А я надеюсь тоже здесь проживу; много друзей латышей, или смешанных браков, т.ч. все это, конечно, непросто. По работе у моей молодежи пока все нормально, а как дальше будет, конечно, трудно загадывать.... Я немного подрабатываю к пенсии; пока удается «жить самостоятельно»... буду рада получить от Вас весточку. Привет вашим близким. Целую. Инна».

Она ставила чаще всего четыре точки в конце, – чтобы дать нам с Вами подумать...

 

А про Мишу (мы звали его «просто Миша», чтоб отличить от «большого», двоюрного деда) – после аварии он три недели был в коме, и перевезли его из загородной больницы в престижную городскую, где главврачом был тогда очень близкий мне человек, Мишу по-женски любивший. Думаю, кто-то там сердобольный из персонала сжалился над полутрупом и отключил аппарат искусственного дыхания, - так что Мише еще повезло. Но ни бабушка, ни я про это не знали.

................................................................................

Рукой моей бабушки Ани оставлена карандашная запись на уже не нужной открытке (но тоже дошедшей до нас), - телефонная просьба для папы: «Осипов из Новгородского Обкома – т(елегра)мму дал; позвонить ему в понедельник – если его не будет в приемной помощника – дадут ответ». Сама открытка – к Восьмому марта и выпущена в 1983-м году - скромный букет фиалок, остальное пространство пустое: такую открыточку складывали пополам, она делалась маленькой, я их люблю больше всех.

Ответ пишет некая Ира, и снова речь идет о котах.

Прежде в квартиры кошатников невозможно было войти, не зажав носа перчаткой и шарфом: не продавался специальный песок, как, скажем, в Голландии, где один бизнесмен на поставках сей ароматной пыльцы стал мультимиллионером. У наших знакомых (у одной восемь котов, у другой – дома - шестнадцать) нет проблем, кроме корма (в Петербурге его грызет мой брошенный сын); все это иначе в России у несчастных и добросердечных старушек.

Впрочем, одна из названных наших голландок одиннадцать лет не ездит в отпуск из-за котов: покой их - дороже...

 

В этой «кошачьей» открытке упомянута правнучка – моя то есть Ася, Алиса. «Милая Аня, спасибо тебе за открытку, я совершенно зашилась со своими глазами, своими и чужими котами, и никого не поздравила своевременно. Ты ничего не пишешь о себе. Как твое здоровье? Как поживают твои внучка и правнучка? Не собираешься ли летом в Москву? Мне ужасно хочется съездить в Ленинград хотя бы в мае, так я люблю этот город; считаю его своим родным и боюсь, что чем дальше, тем меньше шансов его увидеть, т.к. мои глаза очень не в порядке. Но боюсь, что ничего не выйдет. Надо вывозить котов на дачу, а денег нет и на дачу и на поездки. Боюсь, что скоро потеряю работоспособность. А как Леля? Крепко тебя целую. Ира». Видимо, пишет подруга по Сталинграду, раз она вспомнила Лелю...

 

И еще мартовская открытка, двойная, выпущена в июле 1985-го года, исписана сплошь и, скорей всего, тоже московская. (Может быть, тема: я просто боюсь, что ты не возьмешь меня из сумасшедшего дома?.. Или вот так: живите, дети, чтоб и я жила, мы все уйдем за вами по цепочке, какая вьюга нынче намела цветочки на сугробах и отточье...).

 

Автор уходит на пенсию (с совершенно ясным, сильным умом): в России это было не только официальным заверением старости (то есть унижением, как бы его ни обставили тортом с шампанским), но и лишением основного общения, вожделенной часто работы, привычек и попросту смысла жизни. Одинокая  пустота, даже бездна, и люди чаще всего сходили с круга стремительно, дряхлели и гибли.

 

«Дорогая Анечка, поздравляю тебя с твоим праздником и сердечно тебе желаю доброго здоровья и хорошего весеннего настроения. Я сегодня вернулся из командировки из Вильнюса. Очень люблю бывать в этом древнем и интересном городе. Это – моя «лебединая песня» по части командировок. С радостью и грустью отрабатываю последние недели. Это ведь не так просто - разом оборвать то, что длилось день за днем, ровно 50 лет.

Как ты поживаешь? Что прочла? Что удалось повидать? Интересуюсь молодыми ленинградскими кинорежиссерами. Помимо Алексея Германа, который успел уже завоевать известность, ест ь у вас такой Рогожин. Недавно посмотрел его фильм «Ради несколько(их) строчек». Любопытно было посмотреть, как показал (все) будни войны, режиссер, родившийся через 10 лет после ее окончания.

Будь здорова и богом хранима. (Мне нравится эта старая формулировка – пожелание).

Тоня шлет свой тебе привет и тоже поздравляет с праздником. Целую тебя. Твой Миша».

 

Думаю, что это единственная сохранившаяся открытка от бабушкиного родного брата, москвича Михаила Павловича Ратнера, отца Володи, о котором в предыдущих посланиях шла речь нелицеприятно.

Михал-Палыча я знала плохо, наездами по столичным врачам, то есть транзитом. В московском особнячке дяди Миши я набрала как-то, с щемящим чувством недозволенности, в умывальнике полный воздушный шарик воды, вбежала в комнату, а он выскользнул из ладошки, кружа и худея над строгим столом и паркетом. Тогда меня не бранили...

Дядя бабушки и Михал-Палыча, легендарный и мудрый доктор Владимир Левит, был личным психиатром Сталина (потому-то мои родители успели купить билеты на поезд из Ленинграда – рябого тирана оплакать), и я все собираюсь спросить при случае Алексея Германа, кого имел он в виду в своем талантливом фильме.

 

...Может быть, это Герцовичи? Я не уверена. Из Москвы, с Фестивальной, но совсем не известно когда (70-е годы?) послана цветочная открытка Герцов(ых). Думаю, что речь идет в ней о Михаиле Павловиче, все том же брате бабушки Ани. «..........У Миши были на второй день после возвращения его из больницы. Сегодня 29.4 опять хотим его навестить. Саша и Исаак тоже хотели приехать. Чувствует себя он лучше. Понемногу  набирается сил, входит в норму. Целуем.......».

...............................................................................

Сейчас мне придется прерваться и махнуть в предыдущее десятилетие: с 1972-го года сохранились первые открытки, заполненные самой бабушкой. С них и начну.

 

Девятого мая из санатория (пансионата?) «Черная речка» Анна Павловна пишет сестре, тете Саше в больницу (Институт рентгенологии, больной Лиокумович), в Москву. Вероятней всего, это уже была онкология.

«Родная моя Сашенька! Пишу все-таки на Ин-т, думаю ты успеешь получить. 7.5. говорила с Мишей и все знаю на тот день. Жду от тебя частых и подробных вестей, что тебе лучше и ты поправляешься. Обо мне не беспокойся. – я более или менеее в порядке, тоже подлечиваюсь, но настроение, конечно, неважное – слишком много огорчений по поводу всего вокруг. Много работаю, чтобы отвлечься. У нас после страшной жары 7.5. - вчера вдруг очень похолодало +10, ветер. Для меня-то это лучше, чем жара. Ты спрашивала о Ли(зе), она уехала, но я не помню ее адреса. Как узнаю – сообщу. С сыновьями на этой неделе никакого контакта – трудно дозваниваться, м.б. в воскресенье они приедут?

С Лялей видеться запрещено Олей КАТЕГОРИЧЕСКИ, как Ваде так и мне. Адрес ее в лагере не дают. Настоящий детектив, но можно было бы в 40 лет быть поумнее? Целую, родная, держись. Аня».

Открыточка простенькая, без глянца; существовали тогда еще более обыкновенные – совсем без рисунка.

Моя мама, как сказано выше, была однолюбом, замуж вторично не вышла, сохранила чувство к отцу на всю жизнь, и встречаться нам не позволяла не из женской подлости, а из-за безмерного, невиноватого горя.

 

18 июня 1972-го года бабушка снова пишет Лиокумовичам – родной сестре и ее мужу, дяде Исе, в Москву, на Балаклавский проспект. Помните, все трое  дружили и обожали друг друга, - какая в той жизни поддержка!..

У бабушки радио на шкафу месяцами не выключалось - привычка брошенных стариков, так или иначе повидавших войну. Это не означает, что бабушка поднималась в шесть утра с гимном или даже провожала моего отца на работу; но когда она уже годами не могла выходить из квартиры, то жизнь по периметру сузилась до размеров радиоприемника, журнальной страницы через очки, концертного экрана телевизора, а также этих вот редких открыток.

 

Во время написания той, что держу я в руках, заполненной со всех сторон вдоль и поперек совершенно, бабушка жила, скорее всего, уже не на государственной и престижной даче в Солнечном - так как речь идет о «соседке» и библиотечном обзоре периодики, который едва отвлекал бабушку от ее бед.

 

На одну-две летних смены была я отправлена мамой в пионерлагерь, из которого делала попытки бежать, как из тюрьмы, и где просто страдала без близких, щенка-лизунка и своей розовой «детской». Но мне в голову не приходило вообще сменить весь этот быт, как не догадываемся мы сбросить имя, навязанное при рождении.  Кажется, именно в этом лагере как-то на зимних каникулах «отдыхали» мы вместе с Никитой, внуком-Хрущевым, которого злобные дети дразнили «кукурузником» и гоняли нещадно в сугробах. С тех пор, вспоминая убегающего от улюлюкающей звериной толпы маленького Никиту в одном валенке (другой потерял), я все лагеря одинаково ненавижу.

 

В пустыне Негев нам нечем было дышать... без вида воды. Помогала картинка со снегом, таявшая на столе или висевшая перед глазами.

Расставаться с отцом для меня было прежде всего – задохнуться; а в лагерях в основном я ревела в подушку во время тихого часа, друзьями не обзавелась, интересных людей там не разгадала: пионерлагерь был чаще всего милицейским – сыскным и скотным.

 

Бабушка продолжала: «Дорогие мои! Много писать не буду, собираюсь завтра позвонить. Все твои открыточки, письма получила, родная моя Сашуня! Надеюсь, что ты хоть немного подправилась и уже дома. Вместе с вами переживала вашу ужасную жару; сегодня у вас (по радио) хорошо. Я тяжко переношу жару, головокружение и всякое, гадость, последние 2 дня у нас тоже лучше. Вчера приехали дети и привезли с собой... Лялю. Вадя ее разыскал, она в 5 автобусных от меня остановках в Смолячкове. Выглядит хорошо, довольна, встретились радостно, с отцом она сдержанна, но когда расставались – через 1/2 часа отвозили ее в лагерь – она не выпускала  его руку долго и попросила его, чтобы он ей написал. Соскучилась, видно, бедняга. Вам просила передать большой привет. Сегодня у нее должна быть мать. Так что всю ответственность за вчерашнюю встречу она принимает на себя! Адрес Вадя узнал через ее службу по телефону (дожили!). Мы с ней условились переписываться и что я к ней до 13.7 заеду. Ребята здесь ночевали – Вадя в машине, Миша у меня на свободной постели дежурной соседки. Я сегодня дома – здесь отдыхаю, пишу, читаю, надо готовиться к очередному обзору. Жду твоих, Сашуня, вестей. Крепко вас  всех целую, Аня.»

 

27 июня, вечер – так помечена дата написания следующей открытки почти с той же тусклой картинкой цветов. Бабушкин характерный библиотечный почерк – графический, с обратным наклоном, – так трудно переучиваться потом тем, кто учил в детстве иврит. Одно время ей было взяли учителя идиш (прадед, высоко образованный фабрикант, детей баловал), но после менингита и тифа моя хрупкая бабушка все позабыла. А когда еле встала с постели, то из льняной блондинки с незабудковыми глазами (какие я помню у тети Саши) превратилась в брюнетку с жестким ежиком, до конца дней железным, не требовавшим гребешка. - Тетя Саша долго не ассоциировалась с родными, - такой тонкострунный мотив...

 

На открытке указана дата (не могли сестры не вспомнить день начала войны). Бабушка пишет про Илю Окунь, - ее муж Наум был прекрасным врачом, меня как-то возили к нему домой на осмотр вечно дерганные родители. Вот совпадение! В молодости невысокий и крепкий Наум ухаживал и дружил с другой моей бабушкой - его коллегой Тамарой.

Саша – талантливейший и тогда запрещенный художник. Леночка – дочь тети Тани Мягковой (Винокуровой), о ней я немного писала; бабушка обучала Лену английскому языку и считала способной. В семье плохо училась, наверное, одна я, - но как старалась!

 

«Родная Сашуня! Только что пришла домой, приняла душ, и только теперь увидела твою открытку от 22.6.  Сегодня и уже дня 4 у нас держится жара +30-32 в тени, и в помещении б-ки тоже 32, а в чит. зале – 42, сижу за пределами в музык. салоне, никто не хочет ходить. Я переношу жару тяжело. Сегодня после работы не пошла домой, сидела 2 часа у залива. Не писала тебе давно, устаю, некогда. На кладбище сажала как всегда бегонии и (?). У Или, слава богу, благополучная гистология, можно пока не оперироваться. Ее Саша закончил Мухинское уч-ще  на отлично. Леночка Мягкова окончила англ. школу на 5. Я вчера поехала после работы к Ляле в лагерь, стояла больше часа как нищая под забором, посылала к ней пять гонцов, и она так и не вышла ко мне. Видимо, ее мама узнала о нашей тогда встрече и запретила. Она прислала мне маленькую записочку с девочкой, что из отряда не отпускают – это вранье. Я очень расстроилась, даже расплакалась, устала там стоять, заболела нога ну и т.п. Что с Фаней теперь? Как ты, как вы все? Пиши. Крепко целую. Аня. P.S. Исенька, спасибо за письмо. Всем приветы».

 

Эти палевые закаты на Финском заливе. Запах сукровицы – или горячего металла – и дождевых червей на асфальте (это одно). Я все хуже теперь понимаю чужую русскую фразу: смещается смысл и тускнеет оттенок. Нет, не по Чехову: «N не говорил ни на одном языке, потому что за 10 лет свой родной забыл, а по-русски не научился». Мне тесно в любом языке, - так жизнь богаче фантазий.

Может быть, хоть однажды, на похоронах, я увижу опять интеллигентные петербургские лица?.. Куда они все разлетелись? А пишу я для Вас! Но Вы теперь в других странах...

 

Уже разбитая и себе не слишком приятная, в раздражающей ‘поры жаре, с занятыми руками, а потому безо всякой возможности вытереть пот, набегавший из-под очков, шла моя бабушка с королевской осанкой и полной авоськой по сосновым иглам, вмятым в песок, переступая через коряги и вздыбившиеся, как тромбофлебитные хитросплетения, корни.

Дежурные на посту мне об этом уже сообщили - чтобы я скрылась скорей. Мама взяла с меня слово (что может быть выше?!): предпочесть открыто только ее - и защитить от родных.

 

Я была себе так же противна, и это отчетливо помню, как бабушке – ее дряхлость и беспощадные слезы, струящиеся по щекам сквозь мерцанье залива и бритвенную осоку, забившуюся под шнурок...

А посылки мне были. От мамы. Конфетки «горошек» и, может быть, даже «лимонные корочки», а также вымытая (и выглаженная?) засахаренная клубника и наверняка бутерброды; курочка да с картошкой с укропом из домашней кастрюльки, завернутой для тепла в неприлично (секрет!) хрустящую «Правду». Меня кормили украдкой, поскольку нам запрещалось практически все. И отрядом мы голодали изрядно, иначе не возразишь - я до сих пор вспоминаю вечерние выдохи хлеборезки и прямоугольник кислой горбушки с хозяйственного ножа. Какао с голубенькой пенкой и привидевшуюся мне булочку с маслом...

Из «посылочной» комнаты – точно не помню название – и из кладовки, где строились в ряд картонные и самодельные чемоданы, прошитые то бечевкой, то проволокой, крали нещадно вафли с печеньем. Конечно, таскали свои сладкоежки и слабаки, по ночам. А проволоку расплетали на разноцветные кольца.

 

4 апреля 1973-го года бабушка пишет открытку одной из подруг-компаньонок. Это было, замечу, весьма уже  сытое время: папа «доставал» путевки в престижные пансионаты, небалованная бабушка иногда работала там же, в библиотеках, - трудиться любила.

Изображение интерьера ресторана в пансионате «Дюны» по нынешним нашим понятиям - нищенское, но и цветы в вазе стоят на столе, и столешни отполированы, отражают бокалы... «Вот такой здесь нарядный, красивый ресторан-столовая. Прекрасная сервировка, вкусные блюда, подают даже иногда черную зернистую икру (понемножку), севрюжку, осетринку и т.п. Как жаль, что тебя здесь нет... Ну, м.б. осенью поедем с тобой (подпись)».

Может быть, еще будет и осень!

 

Часть 3. Лоскутное одеяло.

 

Глава 1. Впрочем, меня никто не ждет...

 

Бабушкины открытки я раскладываю по датам. Адресованных мне было множество: к праздникам - всенепременно, а также и в будни удобно было переписываться с их необязательной помощью, - лишь главное, по существу.

Посылались они уже взрослому человеку – впрочем, наша общая российская наивность, запоздалое становление (или отсутствие) личности сказывались и на моих неизменных ответах (они в основном, конечно, за кадром).

 

18 июля 1979-го года бабушка поздравляет меня из Москвы с близящимся днем рождения. Речь идет о тети Тане; о Леше я ниже отдельно скажу. Упоминается Сестрорецк – наша съемная дача. «Лялечка, дорогая моя детка!

Спасибо за открыточку, хотя очень она меня огорчила. Легко себе представила твою встречу с папой и последовавшую беседу, поняла, что и ты перенервничала, оттого и сердце болело. Но и его можно понять. Он очень был огорчен несостоявшейся сделкой, об этом мне рассказала Таня Мягкова, которая была у меня в минувшее воскресенье – 15.7; она пролетала мимо, уехала в командировку в Караганду примерно на месяц. Вид ее ужасен. Обе мы вовсю наревелись, снова были все подробности ее тяжкой утраты, потом покормила ее вкусным обедом, проводила до угла и она полетела дальше. Я очень рада была повидаться с ней, поговорить. Это хорошо, что она уехала, сколько-нибудь отвлечется.

Папа простился со мной по телефону 13.7., обещал из Карелии позвонить, но пока молчит, а я беспокоюсь, что он на машине, и не знаю, как он себя чувствует.

От Миши была т-ма из Абхазии.

Дважды звонили в справочную насчет Леши, ответили – т-ра нормальная, состояние удовлетворительное.

Огорчаюсь, что в сущности ты ничего не написала о Лизе – где она теперь и т.п. Не может ведь быть, чтобы Т.Л. ничего тебе не сказала?..

Я думаю, теперь твоя мама приехала и ты уже не одна. Как проводишь время в С-цке? Была ли у Людм. Лазар.? Звонила ли Люсе? Занимаешься ли португальским? – осень уже на носу.

Я чувствую себя все время нехорошо, задыхаюсь и кашляю сильно, м.б. мешают дожди – они ежедневно, сыро. Голова и сердце тоже не дают покоя. Все еще без зубов – устала от этого угнетенного, даже унизительного как-то состояния... Ну да, что уж – обратного хода нет.

Мы все – Фанечка, Зин.Ефим., Ал-дра Ильинична и я – поздравляем тебя и родителей с днем твоего рождения, котинька. Будь всегда счастлива, здорова, весела и благополучна. Обнимаю, целую нежно. Бабушка Аня. P.S. Пожалуйста, пиши мне. Видимо, домой попаду не раньше середины августа, хотя буду торопиться. Впрочем, меня никто не ждет».

 

В конце долгой открытки у бабушки кончилась в ручке синяя паста, она поменяла стержень на черный. Характерна последняя фраза: бабушку очень любили, но все заняты были суетными своими делами, крайне далекими от ее интересов и жизни.

С дачи папа всегда ей звонил: боялись аварий, карельский «грейдер» - высокой, гоночной сложности.

 

Мише пока еще хорошо – отдыхает в Абхазии, но ведь наступит то третье ноября на обледенелом асфальте.

Тетя Таня уже начала хоронить своих самых близких. Семейно, из поколения в поколение преподавали почти что все они в Горном - суровые люди, превращенные в камень.

 

О папиной сделке не помню: их было множество, пустые всё хлопоты, как бы сказала цыганка (ах, Радда, ты ждешь впереди!).

Люся в открытке – скорей всего, библиотекарь Богданова, многолетняя приятельница моей ба, молодая горбатая женщина, посвятившая себя книге.

 

А вот о Леше Куликове мне никогда не забыть.

 

Неужели же было мне двадцать?! Но я помню себя круглолицей, тощей и глупой, разгуливавшей босиком по летнему лесу в чешской ночной рубашке – такой роскошной по тем временам и никем не виданной в магазинах, что она сходила за платье. Впрочем, я не хочу вспоминать. Не могу, не умею.

 

Двое друзей не поделили девчонку, и первый подставил второго, - убрать соперника с раскаленной страстями дороги. Но зачем-то в последний момент, искалеченного, он Лешу спас из воды. Протрезвел? Испугался? Любил.

 

Парализованный Леша, отныне кукла «спинальник», спеленутый и пока что веселый, лежал, привязан к носилкам - как будто бы мог убежать. Склонившаяся докторица из «военной» загородной неотложки ему, голубоглазому полутрупу, твердила: - Пожалеешь ты, парень, зачем остался в живых!

 

Но он выкарабкался, как есть.

Разыскала я, обдирая лицо о шиповник, дачу его армейского, неуставного отца – как принесла похоронку... Дежурила возле рентгена на скорой; мешала тупостью, но физически помогала невыспавшимся санитаркам, больничным кухаркам, чьим-то женам и матерям, ошалевшим от горя.

Если мы умираем, то это все навсегда остается, как самолетный след в невиноватом, стерильном небе. Как дырочка в вене.

 

Я оплакиваю тебя всю мою жизнь. Или всю нашу смерть.

Но судьба растянулась.

И 6 августа 1981-го года, вскоре после моего первого замужества, заполнила бабушка поздравительную открытку...

.......................................................................................................... 

Мы женились с Сережей даже для тех времен и народов нетривиально весьма: моя мама  событие проигнорировала совершенно, папа заранее ретировался на юг.

 

Поздравляли молодоженов совсем не известные люди, а полузнакомые – сердобольно побросали на скатерть закуску (спасибо вам, дорогие!). Лучший наш - с наступающим мужем - друг пытался меня увести как раз накануне; будущая свекровь

( - всего на полгода) откупорила шампанское на перроне. Сбе’гали мы от отсутствия комнатенки и счастья, кажется, в Крым. Вот это все бабушка конспектирует так: «Деточка моя золотая! Спасибо тебе за открытки с дороги, все-таки дают кое-какое представление о таком важном для тебя дне. Очень хорошо представляю себе твое настроение. Хотелось бы знать, как вы устроены, как отдыхаете, питаетесь ли нормально? Лялечка, постарайся есть ВСЕ, надо поправиться, предстоит трудный год – когда еще представится возможность отдыха. Папа звонит почти ежедневно, справляется о тебе, беспокоится, сказал, что послал тебе 2 письма. Он завтра выезжает в Евпаторию, где и пробудет, видимо, до 20.8. Жду твоих весточек. Обнимаю, целую, привет Сереже. Бабушка. P.S. Получила ли мою телеграмму? Привет и поздравления от тети Тани Мягковой».

Только бабушка нас поддержала, да подруга моя Наташа (попозже – о ней); а тетя Таня вручила постфактум роскошное по тем временам и расшитое покрывало, прожившее множество лет... Не с нами, не наших.

 

Вот, смотрю, панорама Марсова поля, цветная открытка. Бабушка печатала в этот период уже на машинке – стоял у нее на столе всегда открытый, старый немецкий убийца с фиолетово-черной краской и тугими, круглыми клавишами затвора (ундервуд? Я не знаю). Многие хранили ‘дома такие, удивлявшие нас архаикой и прочностью-тупостью одновременно.

«Ленинград 13 августа, - 81. Дорогая моя Лялюся! Твою открытку от 5.8 получила только что. Подумать только – на 8-й день! А моя т-ма значит, добиралась до вас 4 дня. Поэтому, повидимому, ты уже не успеешь связаться с папой. Он звонил вчера, с 7.8. находится в Евпатории, гостиница «Украина», комн.№345. Я ему сказала твой точный адрес (потому что он тебе писал на адрес ЛАГЕРЯ «Сигнал», а не Базы Отдыха), так что м.б. ты и не получила? 20-го он уже должен быть здесь. Не знаю его дальнейших планов, у него, кажется, есть свободные дни до 1-го сентября. Лялечка, я собираюсь в Москву выехать 24.8, если все  будет благополучно. Видимо, мы с тобой разминемся, очень жаль. Я тебе буду писать домой. Я думаю, у тебя дома все нормально, если не считать, что мама твоя наверное страшно беспокоится и скучает, если ты не пишешь, я не в курсе дела, но думаю, что это жестоко. Неск. дней тому назад с ней разговаривала тетя Таня – больше я ничего не знаю. Спасибо тебе за твои весточки, радуюсь за ваше благополучие. Я очень по тебе скучаю, вообще одной очень тоскливо. Писала тебе дважды. Целую тебя крепко, Сереже большой привет. Бабушка Аня». Имя приписано ручкой, и дальше: «У нас похолодало, оденься потеплее, когда поедете».

Забота неимоверная – и тактичность: бабушка никому в душу не лезла, но готова была поддержать, тем более в такую «медовую» минуту, - мы вдобавок отравились в этом «Сигнале» и месяц температурили не от любви. 

 

Поджарый – вот именно – лев из парка Кусково на фоне осенней рыжей листвы и аллеи. Бабушка пишет, как и всегда, заползая перпендикулярно по тексту, 29 апреля 1982-го года: «Лялечка, родная моя девочка, не падай духом. Сейчас главное-  вылечиться. Это основное. А потом все еще будет хорошо. Это не горе, а неприятность – и только. Впереди еще много будет счастья и радости. Целую тебя. Звони мне, когда сможешь. Целую, целую. Бабушка».

За этой короткой открыткой стоит настоящая драма: я не выносила ребенка, не сумела тогда ее сделать прабабушкой, несмотря на больницы (точнее, благодаря им, советским и скотским).

 

Под типографским «Поздравляю!», выведенным вязью; под Жар-птицей, которую держит мальчик в шубке и расписных сапожках, бабушкой уточнено – «С днем рождения 23-7-82», но текст открытки датирован «15.7.82. 9ч. веч».

«Милая моя, дорогая моя внученька! Поздравляю тебя с предстоящим днем рождения – прекрасный возраст! –Уходит понемногу детскость, наступает настоящий женский расцвет красоты, зрелой молодости. Желаю тебе, моя родная девочка, от всего сердца хорошего здоровья, жизнерадостности, жизнестойкости, долги-долгих, нескончаемых в счастье лет вместе с твоим любимым Сережей. Пусть у вас всегда будет все хорошо!

Спасибо тебе, дружочек, за теплое отзывчивое письмо. С(ергей) Ф(едорович) благодарит тебя за сочувствие и вниманию к его горю, он тебя тоже поздравляет. Сейчас он сильно болеет, но ехать никуда не хочет, это человек вообще с большими странностями, мягко говоря. Ну, бог с ним.

Папа сегодня все-таки уезжает в Геленджик до 1.8, рада буду за него, если ему там удастся немного отдохнуть перед новой работой. Он говорит, что вы здесь безусловно можете жить до 1.8., об этом он, верно, сам скажет маме, куда он сейчас отправляется. Я пользуюсь случаем, чтобы передать тебе свое поздравление и маленькую посылочку: прости за скромное подношение, я ведь не в силах ехать куда-нибудь что-то искать, надеюсь все же, что все пригодится и будет впору.

Старайся, детка, как можно лучше поправиться, набраться сил, а 8.8 все-таки советую поехать в Лугу – там отдохнешь от хозяйства, кастрюль и т.п., подготовишься к будущей работе. Я же после возвращения папы попробую добраться до Москвы – больше меня никуда не тянет – пока  что какое-то идет обострение опять в левой ноге – сильные боли.

Не знаю, что тебя потянуло на Г.Гора (?) – уж лучше прочесть в 6-й «Звезде» Шефнера – это оказалось весьма любопытное произведение – и своеобразное, и остроумное и т.п. – надо только вчитаться с начала, а потом чтение интересное, я думаю и Сереже понравится. О стихах не грусти – все придет в свое время. Ну, заканчиваю с пожеланием хорошей погоды, грибов, ягод, отдыха – отоспитесь, набирайтесь сил, будьте очень осторожны на воде. Лялечка, ради бога не простужайся и не перегревайся (! опять эта бабушка со своими нотациями! Ну, прости... Обнимаю, котинька, крепко целую. Аня».

 

Сергей Федорович – бабушкин стойкий поклонник еще с юных времен. Он играл в оркестре Мравинского, в Большом зале, и я часто встречала его в той легендарной квартире: то возвращает прочитанную литературу, то газеты несет, а то просто  приходит поесть, - нищий, и сам-то сварить ничего не умеет. Человек он был желчный, сухой, и под притолокой наклонялся заранее, - вещь в себе, интраверт. Предполагаю я в нем ум и душу, спрятанные от нас, недомерков и хамов (это я не про Вас, любезный читатель, - Вы должны быть выше, за нас). Говорил он отрывисто, птичьи, гортанно.

Как-то, лежа в больнице, я навещала в палате его умиравшую там же пушинку-жену. Думаю, что в открытке идет речь о ней – о  скорой свершившейся смерти от рака, и главное - о неявленье Сергея Федоровича... хоронить. Не от равнодушия, безусловно, - от ужаса вечности, ледянящей земной философии, поглотивших при жизни не добитого судьбой старика.

 

Бабушка говорит о стихах (никогда их не чувствовала, не понимала); вероятно, я ждала выхода своей первой книжонки, растянувшегося на семь лет.

Я всегда стеснялась писать бабушке письма. – Это был высший суд, хотя меня не критиковали...

Месяц мы жили у просто-Миши (в этом же смежном доме), я надраила там полы порошком и мастикой до священного блеска, и мой дядя недолгое время пожил в чистоте.

 

Хорошо вижу бабушку - как писала вот эту открытку она у себя за столом, отдаляясь от плюшевой, бежевой спинки кресла, и как хранила «близких» своих под стеклом на столешне. Было с прохладцей приятно, стабильно, как-то удовлетворительно найти там свою фотографию в положенном месте. Ниже, в ящике секретера вечную минуту молчания переживали дедушкины медали и письма, исполненные нежности, внимания и любви.

 

Да, в упомянутой Луге мы все-таки были. Я томилась от собственного равнодушия к запрограммированному супругу (вышла я замуж, гонимая мамой из дому, оболганная гулящей за позу и поцелуй, и давшая себе слово – выйти за первого встречного, - чистая правда). Сереже я честно призналась на побережье Финского замусоренного залива, в блоковском Сестрорецке, что его я не полюблю... И мы поженились, как все.

 

В начале следующей беременности я уже рассталась с Сергеем, но мне нужна была больше воздуха дочь, - как-нибудь уж в любви проживем! Удалось мне вывернуться на волю из восьми месяцев строгих больниц - и почти на глазах покончил с собой брошенный мною ради будущего младенца эрдельтерьер Нэд, единственный друг моего запоздалого детства, под колеса вильнувший 16 августа 1983-го года, - это число и потом обернется траурной датой.

 

Ко мне решил вдруг вернуться и прежде мне дорогой человек, из-за неприезда которого на нашу с ним свадьбу я, собственно, частично и оказалась в ловушке.

- Разразился «сплошной достоевский»: почти доношенный, страстно желанный малыш – будущая моя Ася, кстати, названная Алисой, потому что это имя (и девушку) предпочел мой изменник-поэт - и осознание потери мужчины. Такой жесточайшей ценой.

 

Что еще важного за строкой бабушкиной открытки? - Через несколько лет эти боли в ноге кончились для нее гангреной и смертью.

В весемьдесят семь врачи умудрились готовить ее к ампутации - но, к счастью, уже не успели.

 

Глава 2. Но я не сдаюсь.

 

Конечно, рядом с бабушкиными поздравлениями мне хотелось бы привести хоть несколько сохраненных открыток от ее близнецов-сыновей.

 

Картинка 1974-го года выпуска (но заполнена много позже), папа пишет нам с мамой. «Дорогие девочки – дорогая Олечка и доченька мне этот день как и другие праздники трудно проводить без Вас или с Вами, но  без согласия. Желаю Вам постоянно любить друг друга помогать взаимно и во всем. Тебе, – Лялечка – беречь маму, ее здоровье, не огорчать школьными делами, а радовать. Тебе это дано и ты все можешь, нужно только захотеть Будьте радостны и счастливы. Крепко целую, папа». Открытка к какому-то празднику, каллы с тюльпанами, глянец... Текст характерен для папы.

 

Во время отправления следующего «поздравления» я, видимо - через эпоху -  разводилась со вторым мужем и оставалась одна с двумя детьми, отсюда нотации. 

 

- Двойная открытка, выпущена в 1980-м году – петух кукарекает «С Новым годом!», удерживаясь на резном коньке заснеженной крыши. Слишком синее, счастливое небо, мой любимый оттенок!

«Дорогие мои самые близкие люди – это Вы и Ваши дети. Этот уходящий год был трудным для вас, многое пришлось пережить и перечувствовать. Нужно сделать на краю года выводы и дальше руководствоваться принципами, главный из которых – сберечь друг друга, детей и семью в этой суматохе на мелководье.

Настанет время и если Вы сейчас это еще в полной мере не понимаете – то поймете, что надеяться Вы сможете только на себя и друзей, которых (Саша!) нужно аккуратко комплектовать (?) и беречь, начиная с главного друга – жены, а позднее (хотя специалисты сказали бы УЖЕ и немедленно) детей.

Я Вас очень люблю и дорожу Вами, поэтому желаю и взрослым и маленьким всего самого лучшего, радостного и счастливого. И конечно – здоровья. Крепко всех Вас целую, Ваш папа (в переводе для Аси – Вадик)».

К несчастью, мой слабый, безвольный папа мог только вздыхать...

..................

Сохранились четыре почти телеграфных открытки от дяди Миши, близнеца-брата – из Ульяновска и Вологограда (Сталинграда), проездом.

Одну он датировал сентябрем 1989-го года, другие определяю по штемпелю. Вот 18 сентября: «Мамочка и Вадик, продолжаю путешествие. Погода пока чудная, тепло. Осмотрел мемориал Ленина, интересно. Чувствую себя хорошо, скучаю, еще Чебоксары, Горький, Плес и далее ходом домой. Целую, Миша».

 

Почерк неаккуратный - кажется, путешествовал Миша на корабле, надписал «Ульяновск проездом». Индекс заполнен по старинке, неправильно: не так часто слал Миша открытки и письма, жил замкнуто, а точней, гасил жизнь в толпе, на людях, бурно и пусто, вряд ли имея близких друзей или верных подруг. Делал карьеру, в семье имел репутацию мужчины-Мягкова (с точки зрения женщин - сплошной негатив). Никому из нас не мешал, как бы шел параллельным курсом по левому борту.

Видимо, 19 сентября он пишет еще: «Вот мы и в Астрахани, старый грязный городок, очень тепло. Рыба на базаре и под водой, сегодня едем назад. Целую, Миша. Тел(ефон) у тебя занят».

 

Открытки все – из набора, изображены на них только памятники («Монумент «Родина-мать» в Волгограде и другие»). По времени первая - вероятно, все же такая: «Мамочка! Все в порядке, погода средняя, как и пассажиры по возрасту. Экскурсии халтурные и не все, т.к. на Ладоге опоздали из-за шторма на 10 час. Кормят нормально. Целую, Миша. Казань, проездом, Мягков».

 

Замечательный, нежный сын, рожденный пяти минутами позже брата; с детства астматик, то есть лелеемый и прижатый к груди, насколько позволили война и разъезды в голодное время, эвакуация и повсеместный разор.

Разумеется, бабушка втайне надеялась, что Мише удастся отыскать в этом рейсе кого-то из ее друзей по Сталинградскому Тракторному. Но 30 сентября Миша пишет: «К сожалению, по заводу ничего не нашел, заехать в его музей нет времени. Город прекрасный, хорошая экскурсия, погода здесь чудная. Вспоминаю, скучаю о тебе, все нормально, целую. Миша».

 

Я растягиваю максимально эти открытки – пусть он еще поживет!

 

...Но уже он, должно быть, купил у дружка, эмигрировавшего в Израиль, красные ржавые жигули с неустойчивыми колесами (друг уйдет вслед за Мишей!) и расставляет трехлитровые банки с густым самогоном в багажник – оплату рабочим... Здесь вот сложат его окровавленную одежду, которую бабушке придется собственноручно в ванне стирать после лобового удара. Через это вот ветровое стекло он вылетит на обочину, когда встречная хмельная компашка потеряет управление и выскочит на противоположную полосу, не пытаясь затормозить. А потом эти весельчаки по суду будут требовать оплатить ремонт их слегка помятой машины...

Убийца не осознаёт, что он свершил. Осиротеет мой папа. Погибнет, по сути, в тот вечер и бабушка.

 

(Страшно жить).

 

А пока что она продолжала получать цветастые, целлофановые открытки от очень разных по духу корреспондентов.

Вот одна, обрезанная за ненужностью - и от неизвестного автора; опускаю слова поздравления с Восьмым марта: «......Пусть ничто не омрачает Вашу жизнь, пусть каждый день будет для Вас радостным..........Давно я Вам не писала. Дни летят с такой бешенной скоростью, что ничего не успеваю делать. Работаю полдня, а дифицит времени чувствую очень остро. Особых перемен в моей жизни нет...».

 

Вот новогодняя (а картинка – октябрьская, революционная: людям не до открыток), из Ленинграда, с Плеханова, - чей-то явственный крик: «............хотим вас видеть. У нас тяжкая беда с Алешей. Страшно жить. А надо. Крепко вас целуем. Ваши Мих.Як. и Та(.......)».

 

...Чтоб отвлечься от однообразия быта, забыться и «чувствовать себя человеком», бабушка много работала в библиотеках, спасала старые списанные журналы, переплетала непереизданные романы, что было запрещено, но не проверялось. Помогал ей и Сергей Федорович, музыкант, пока он был жив.

 

По праздникам ее чествовали коллеги ученическим почерком, - шли стандартные поздравления («........здоровья, хорошего настроения, добрых друзей, благополучия и радости. Ваши библиотекари»). Среди библиофилов задержалась, работая с бабушкой много лет, та самая Люся Богданова, замурованная в увечье, согбенная до земли в несвоевольном поклоне. Вот она пишет из Сестрорецка к Новому году, - об эту пору там снег, расчищают сугробы.

 

...А вот я вижу горестную открытку из Минска от Ани (не мелькала ли эта подпись в коллекции? Не разобрать). Послана, думаю, в 1983-м: «Дорогая Анечка! Сердечно поздравляем с праздником 8 Марта! Желаем здоровья, счастья, благополучия. Целуем, Аня, А.А. P.S. 21 ноября прошлого года я упала на могиле мамы и Марии, зацепившись за ограду памятника. Вывихнула плечевую кость левой руки и деформировала плечевую кость правой руки. Уже 3 месяца руки очень болят и почти еще не поднимаются. Занимаюсь лечебной физкультурой и т.д. Аня».

 

Вот еще открытка от Инны – кажется, тоже встречалось мне это имя? Спросить больше некого.

Москва, проспект Мира. Толстая чешская ваза – такие тогда всем нам нравились - подкрашенное стекло, и три разноцветные розы. Радость этой корреспондентки могла быть весьма преждевременной: очереди на жилье постоянно отодвигали, вписывая по блату «здесь не стоявших»; растягивалась процедура выезда из коммуналок на десятилетия. Выжидали: а вдруг старуха умрет, не дождется вселения? Нет, кое-кому повезло, но ссылали таких в отдаленные новостройки, Москвой-то не назовешь. Параллельно там продолжали возводить соседние блоки, мостить улицы, по которым нельзя было скользить даже в резиновых ботах – ни старым, ни малым; сажали деревья, от соли недолговечные, как и дома.

 

«Дорогая моя Аничка! Сердечно поздравляю тебя с наступающим праздником 1 Мая. Желаю тебе отличного здоровья, настроения и успехов во всех жизненных делах. Для меня эта весна оказалась счастливой. Наконец, после стольких лет ожидания, я получила извещение от Отдела Учета, о том, что я включена в списки на переселение в 1-комн.квартиру, в 1971 году. Это сообщение было самым лучшим подарком ко дню моего рождения. Не даром, значит, прошли мои «хождения по мукам» в прошлом году, да и вначале этого. И в январе и в феврале «обивала пороги» по разным инстанциям. Ужасно устала... И последний мой визит к нач. Отд. Учета в марте был решающим. В марте окончательно утверждались списки, и я в них попала... Ура! – пока маленькое, а когда получу ордер и перееду, буду кричать Ура! На всю Москву... Так мне осточертела эта кв. с «милыми» соседями. Ну, а как у тебя дела, Аня? Надеюсь ты здорова и все у тебя в порядке. Будешь ли в этом году в Москве, может подоспеешь ко мне на новоселье. Пиши о себе дорогая, крепко целую, Э(......)».

Тетя Рая Пурто – самосожженная елочка-учитель музыки в детском саду - так и прожила в коммуналке всю жизнь. Могла быть в Америке...

 

«Веткой шиповника» поздравляет бабушку еще одна собеседница. Сопровождают текст одни восклицательные знаки, что характеризует автора так же, как и плохо скрываемые уколы. Упоминаются инициалы покойной соседки – думаю, это была одна из двух неразлучных (после двадцати с лишним лагерных лет) сестер – Елена Александровна, или другая, имя ее я позорно забыла. Никто рядом с ними не мог быть столь жизнелюбив, оптимистичен и радостен! Я издали к ним присматривалась и молча благоговела. А нужно-то было – сказать!..

 

После традиционных слов в поздравлении следует: «........Слушала по радио вашу внучку и рассказ о ней! Уже по радио!.. Но это так от нас далеко! Такая заумь! Старая я, старая, не уловила ни чувств, ни мыслей! А, Вы не могли даже спуститься во двор, когда хоронили (Ел). Ал. Видимо, Вам было невыносимо плохо?

А она в гробу была величественно хороша!

Я много плакала, по кусочкам уходит и моя жизнь! Я даже не могла сказать ей на прощанье то, что мне хотелось! Ушла от нас благородная душа! Я после дачи чувствую себя плохо! Прихварываю! Страдаю от того, что не столь уже подвижна! А желанья не угасли! Обнимаю и целую вас. Ваша Мра(ша)».

 

Думаю, что одна из прошлых корреспонденток пишет бабушке 21 декабря 1989-го года, но не рискую самовольно объединить эти открытки. Очередная тройка на фоне Кремля. Старательный почерк старого, плохо видящего человека; ошибки подчищены бритвочкой или резинкой. Упоминается тетя Фаня, у которой в это время, должно быть, произошел разлад в оскудевшей семье. Алю Вы знаете, милый читатель, - Александру Ильничну Канторович.

«Анечка, дорогая! Самые-самые сердечные Новогодние поздравления и добрые пожелания шлю я тебе и твоим близким! Пусть Новый год будет добрым, благополучным и принесет здоровье и хоть немного столь необходимых всем земных радостей и благ. О большем пока мечтать не приходится. Извини, родная, что не ответила на твое поздравление. Была не в состоянии. В сентябре мою дочь, с которой живу, оперировали в Онкоцентре. К счастью, предполагаемый диагноз не подтвердился. Около 3-х мес. она не работала, сейчас проходит обследование. Не знаю, как я пережила эту эпопею. Спасает мой оптимизм. Он часто выручал в трудные минуты.

Только что говорила по телефону с Фаней. Звоню ей часто. Ее состояние и настроение ниже среднего. Основания для этого есть. Она обещала тебе написать.

Очень беспокоит молчание Вл. Серг. Он обещал по телефону написать после 5-го, т.к. готовился к докладу, но пока известий нет. Из разговора я поняла, что он был болен. Все ли благополучно.

О смерти Али узнала post factum, хотя был(и) все лето в Москве. В нашей памяти она останется примером мужества, выдержки, терпения и высокой эрудиции. Очень переживала, что не могла ей помочь. С трудом ковыляю по квартире. Спасибо и за это. Напиши подробно о себе, детях, внуках. Целую крепко. (подпись). P.S. Лучшие пожелания от моей семьи. Только что получила письмо от Вл. Серг.».

 

Удивительно старики поддерживали друг друга! Военная, неизвестная нам солидарность, и я перед ней преклоняюсь.

 

А вот русопятая куколка на фоне национальной вышивки-узора. Галина (почти что уверена, что это жена Володи Ратнера, московского бабушкиного племянника, уже умершая теперь от рака в эмиграционной Германии) поздравляет одновременно с днем рождения и Восьмым марта. Даты нет, открытка выпущена в 1982-м году, это мало о чем говорит. Мы с Володей живем теперь рядом, но я доверяю бабушкиным друзьям, боюсь с ним встречаться... А как хочется восхищаться людьми!

На телефоне часами «висел» мой папа, в основном занимаясь делами  (пока было, кому позвонить).

«........Простите, что с опозданием, но по телефону трудно к Вам прорваться. Я болею, Володя в Чехословакии. Вообще он последнее время стал много ездить, а я храню семейный очаг и всю зиму периодически болею. Зима и у вас в Ленинграде и у нас в Москве очень кислая. Держитесь! Крепитесь! Желаем бодрости, здоровья! Привет Вадиму и Мише. Галина».

 

На первомайской открытке выпуска 1986-го года, с соответствующим символом еще и внутри – серп и молот, знамя, красная ленточка, – незнакомая мне Оля, тоже наверняка человек очень старый (судя по обращению к бабушке), пишет: «Анечка, дорогая! Сердечно поздравляю тебя с приближающимися весенними праздниками 1 Мая и Днем Победы – самым светлым и скорбным праздником на Земле! Как всегда, шлю тебе самые-самые добрые пожелания здоровья, благополучия, мира. Пусть весна, которая наконец-то вступает в свои права, принесет тебе бодрость и хорошее настроение.

На днях получила довольно подробное письмо от Владислава Сергеевича. Нахожусь под его впечатлением. Очень тяжко сознавать, что Лели нет, хотя ее жизнь была сплошным адом. У нее был очень сложный характер, а жизнь ее долгие годы не баловала, но она всегда оставалась отзывчивым, внимательным другом. Редеют наши ряды, но ничего не поделаешь. Такова жизнь.

Как ты живешь, милая Анечка? Как чувствуешь себя? Как твоя родственница Фаина (отчества, к сожалению, не знаю)? Аля сказала мне, что она собирается к тебе из-за ремонта. Я слышала очень много доброго и хорошего о ней, но повидаться не удалось. Передай ей привет и добрые пожелания. Когда будет возможность, напиши подробно обо всем и всех.

У нас хорошего очень мало. Мужа «ушли» на заслуженный отдых. Переживает сильно, не находит себе места. Очень большие трудности с восстановлением дачи.

Наш совладелец тяжело болен, перенес операцию, а без его визы мы не можем приступить к строительству нашей половины. Есть и другие препоны.

О себе говорить не приходится. Не ходят ноги, не пишет рука, плохо работает голова, но креплюсь, собираю все свои силенки, чтобы довести своих аспирантов до экзаменов. Они отвлекают меня от горьких дум.

Будь здорова и бодра. Целую тебя крепко. Оля. P.S. Лучшие пожелания от моих домочадцев. Как твои родичи? Жду от тебя весточки»

 

Перед Девятым мая старики всегда пересчитывали ряды...

Владислав Сергеевич – очевидно, муж Лели, подруги по Сталинграду?.. Фаню - все обожали за мягкость, отзывчивость, хотя особая мудрость ей была недоступна. Возможно, эту открытку писала та женщина-профессор, у которой сгорела дача? Жизнь в России искусственно усложнялась, преодоление каждой мелочи, любого препятствия возводилось в ранг подвига. Особенно - в возрасте моих дорогих героев.

........................................................................................... 

4 марта 1983-го года из Москвы, если правильно разобрала я почерк, открытку отправила некая Сима. После стандартного поздравления на блеклом бланке –  короткий обиженный текст: «.......Сегодня день рождения Михаила Павловича, но я Володе звонить не хочу, чтобы пойти на кладбище. Ведь он не пришел на похороны Михаила Бор. Отца нет и друзья отца ему не нужны........».

Поразительная открытка! Оказалось, что в старости люди считаются... родными могилами. И только из этого текста смогла я узнать, когда был день рождения моего же двоюрного деда!

.........................................................................................................

А вот открытка от Дины, это имя встречается в других посланиях бабушке. Мне приходится их листать слишком быстро, чтоб не отнять Ваше время...

Выпуск 1984-го года, весеннее поздравление, но ни даты, ни фамилии нет. 

- Настоящая хроника боли. «..........У меня все по-старому. То нога болит, то голова и то что-нибудь еще. На днях у меня была Оля. Она неплохо выглядит. Вспоминали Сталинград. Многих уже нет».

Та же поддерживающая друг друга и прощающаяся компания, близкие, разъединенные люди.

.................................................... 

В редеющей стопке блестит новогодняя открытка без даты, выпущена в 1987-м, фальшиво-весела и скупа даже тусклой расцветкой. «Дорогая Аннушка! Несколько дней как вернулся с острова Свободы. Поздравляю тебя и братьев с наступающим Новым годом. Желаю Вам всем крепкого здоровья, а ребятам успехов. Дома побуду не долго, в первой декаде января улечу в Будапешт вернусь постараюсь вырваться к Вам. Целую крепко обнимаю Владимир». – Так это Симин обидчик и есть, Володя Ратнер?! Он катался по свету... Называл ли он на ты мою бабушку? Вероятно; как я – просто-Мишу.

.........................................................................

Вот еще, напоследок, одно новогоднее поздравление без даты; открытка выпущена в 1988-м – рисованная снегурочка с распахнутыми северными глазами. Подпись отправителя – Язвиковы, мной часто слышанное от взрослых имя. По сути это письмо, умное, дальновидное - опытного и все повидавшего человека.

«Дорогая Аничка! С Новым Годом! Желаем тебе здоровья, всех благ. Как бы свои пожелания сделать более действенными, так, чтобы они имели не только духовное, но и практическое значение. Тогда бы ого-го как бы нам просто было. Я думала, что узнаю о тебе более подробно от Ф.И. К сожалению, я ее телефона не знаю, а она не позвонила. Как переносишь зиму? Надо нам продержаться. Скоро дни начнут увеличиваться и тогда уже пахнет весной. У нас все как у всех людей доброй воли; мысли и чувства заняты вселенскими бедами, на фоне которых наши беды мельчают, заняты надеждами на перестройку. Как видишь, живем активно и по-Есенински «задрав штаны – бежим за комсомолом». Милая Анюта! Старые мы и прихварываем изрядно. Но что делать? И за это спасибо. Радует Оленька. С чувством долга относится к школам и имеет свою жизненную позицию. Все мы тебя очень любим и жалеем, что так редко общаемся. Целую тебя крепко, дорогая. Твои Язвиковы».

Как мы подсчитывали, сторожили в подвальной темноте севера увеличение дня! Дожить до двадцать второго, а потом уже - ждать в е с н у.