НА КУДЫКИНОЙ ГОРЕ

НА КУДЫКИНОЙ ГОРЕ
Сергею Касьянову

    Все дело в том, что ты сказал мне - гнилой запад. Я крутилась, как перерубленная змея, а сосед внизу сверлил по железу. И я пошла, как во сне, подметая ногами скошенную траву и мысленно тебе отвечая. - Била тебя кулачками в синяках и царапинах, и достучалась.
    Во первых, это у меня такая проза, а не стихи, - новый жанр, микророманы. Во вторых, голландские стрекозы бесцветны, а чтобы чувствовать жизнь, нужно лизнуть землю и не забыть запах снега. И вкус. Нужно обнять в грозу ствол столба и превратить автостраду в большак, измазанный глиной. И себя заземлить прямо под молнией. Как? Ну вот малиновая кровь мухи на стекле. И Лев Толстой. И цитаты из кодекса: Ликвидация товарищества на вере. Обременение сервитутом зданий и сооружений. - Почти сервилат, сервировка и что-то от рабства. Порядок ликвидации юридического лица (так убивают муху). Или Органы юридического лица - сердце там, зрение, слух. Ушки у комара под коленкой. И чувство ответственности: Обязанности лица, принявшего решение о ликвидации юридического лица. - Это советская проза, на полном серьезе. Эдакий киллер в триллер. Они пожалели тебе, как редактору, выдать зарплату, и нам снится корочка хлеба. А они просыпаются со своим горьким и сытым кодексом.
     Я-то уже знаю, что мы купим корову, наденем с ней обе толстовки и начнем давать молоко. Со своим двойным и дойным великодержавным шовинизмом. Ее русским, моим - еврейским, или наоборот. При колокольчиках. И полетим учиться к соседней корове. Почему она чище - и шире в хвосте? Словом, будем учиться. И ничего зазорного в том, по моему, нет. Просто ты не знаешь еще, что мы все-таки купим корову.
     Компьютер выплюнул мне распечатку, как из Голландии добраться до Чехии. С километрами и часами. Вокруг Франкфурта на Майне лесистые горы, возле Нюрнберга начинается проза, а за ним - снова холмы и шапки лесов, ненормально душистых и пряных: землю копнешь - а там одни кости и ракушки. Рыбка, рыбка, исполни желание, сделай так, чтобы нам всем по очереди было хорошо (всем - не бывает). И чтобы бабушка моя, когда в юности карабкалась на Рейхстаг, не почувствовала в сапоге камешка. И не совсем сорвала голос, пока кричала ура . Голос еще пригодится - спеть мне песенку того света, потому что мы разминемся.
     У меня на заднем сиденье хаюнды спрятано одеяльце на ватине для бумажной куклы, что мне вырезала подружка маникюрными ножницами. Фиолетовая с прожилками вата из бабушкиного пальто. И клетчатые штанишки. Из того самого мира, где вдоль канав с пиявками росли сморчки и строчки и пахло тиной. Там ходили мелкие люди и замахивались палками на бездомных собак, и было два отца - сапожник и плотник. У сапожника родился мальчик с оспинами и усами, а плотнику приснился ребенок под звездою в хлеву. И тогда уже знали, что побеждает тот, кто умирает последним. Значит, главное - жить, и тогда все еще были живы. Это, видимо, время юрайхип и июльского утра, эпоха скарлатины в детском саду, когда обоим мальчикам обжигал попу железный горшок, потому что температурили. И ночью крались на цыпочках прямо на кухню, наклоняли чайник с плиты и пили из носика ржавую воду, и однажды бегал во рту таракан, по кругу, по кругу, - отпивавшийся ночью от яда. Это сейчас мы распадаемся, как песочное тесто, а тогда все еще были живы!
     Сухорукий, четырехпалый мальчик побивал худенького ночного одною левой, и у него были птичьи глаза. Это волчьи дети слушаются беспрекословно, а сын сапожника далеко закидывал голову, щурясь на горизонт, а сын плотника глядел в пол и под ноги. Где трава пробивала асфальт, былинка качалась над треснувшим камнем, а в саду был закопан тайник под стеклышком с фольгой. Лепесток шиповника вместе с ягодой, мохнатой и кислой внутри.
     В государстве рабов возвышался холуй мой город, и один рыжий ребенок прикнопливал к стенду свой флаг, а другой рыжий мальчик водил по книжке справа налево.
     В Германии все уходят в отпуска по профессиям, сейчас едут продавцы и строители, автострада забита. На обочинах брошены краны. Пиво бурлит через край, загорелая немецкая сосиска скворчит на шампуре и так отличается от малиновой, крашеной русской. Ближе к Чехии нет комаров и ночью светлое небо; и все притоны - нон стоп, словно мертвые с косами стоят возле дороги , а под черепичной Прагой прямой мужик глотает ножи и сабли для книги Гиннеса, а у фуникулера дежурят белые собаки-спасатели для сорвавшихся с лавиною с гор.
     Возле гостиницы там бродит ученый муж с пистолетом и пугает туристов, чтоб неповадно топтать его добрую старую Чехию. Прямо советский союз, и свисает с ветвей нежное слово «черешня ».
     Я всю жизнь отвечаю себе на вопрос: а что, если нам притвориться? Ну, если шепнуть, что мы левые, когда мы центровые и правые, или что пишем справа налево, если мы вообще не умеем читать. А что, если ползком, по змеиному, пока сосед сверлит потолок, и подкладывать по кирпичику для фундамента холуй нашего города, а другой рукой углублять отверстие в крыше? Никто не заметит, потому что и мы, как все. Рыжий мальчик станет первым отличником, яркий мальчик с нормальными пальцами научится считать до десяти убитых и раненых, а отцы сядут за праздничный стол и выпьют баварского пива.
     Главное, это лущить чеснок и глотать гладкие дольки, чтобы забить червей в животе и мозгу, очистить черную кровь - голубую и ржавую. Ты же знаешь, сколько червей копошится у нас в голове. А главное - выжить!
     Последнее время я не люблю Новый год. Очень хочется плакать, а нужно смеяться. Погрызешь еловую ветку и вспоминаешь пористый снег. А как же не плакать, когда подступает к горлу новое тысячелетье? Мы отметим его открытием двенадцати концлагерей в нашей столице, - ведь все повторяется! И мы никому ничего ни-ни, что текут эшелоны в обратную сторону с переселенцами-беженцами. Не умереть стоя - так жить на коленях!
     Рулевой, ты кто? Зеркало, зеркало, а я тебя знаю! Доброе утро, Москва. Потный тренированный голос современной певицы, как бы берущей барьер, распахнет на свободу окно, на Кудыкину гору, - и долой его, этот гнилой запад! Haпялил толстовку. Да нужно ли нам умирать, когда все начинается? Мы еще будем так счастливы! Уж это-то, как два пальца, я тебе обещаю.