ЛЕСТНИЦА

ЛЕСТНИЦА
Первая книга

Предисловие к первой книге ЛВ - «Лестница», 1987, Л, Советский писатель.

Лариса Володимерова родилась в 1960 году в Ленинграде. В 1982 году закончила португальское отделение филологического факультета ЛГУ.

Первые поэтические опыты, а писать начала Лариса Володимерова рано, привлекли недетской глубиной и серьезностью, способностью почувствовать явления жизни остро, свежо и самобытно.

Лирика Ларисы Володимеровой, и в том числе произведения, составляющие данный сборник (в основном они написаны в 1975—1980 гг.), не ограничены тематически, но в центре внимания поэта — атмосфера жизни современного человека. Традиционные же темы лирики, такие, как пейзажная, любовная, городская, можно выделить лишь условно. Лариса Володимерова в лучших своих стихах достигает глубины философского постижения жизни, времени, человеческой души. Привычное и узнаваемое в обыденном жизненном течении преобразуется в мозаической картине мира, созданной поэтом. Усложненная образность и даже некоторое своеволие ассоциативных ходов, требующие от читателя сотворчества, оправданы стремлением постичь простоту сущности жизни, тайну ее цельности и гармонии.

Фрида Кацас

В. А. Лейкину — ленинградскому поэту

А. А. Петренко — ленинградскому врачу

Я — недописанный пейзаж,

оставленный из-за дождя,

и на лице гуашь.

Кто громче пел,

тот преуспел,

за них гроша не дашь.

Зато березы тельце

малиновое теплится

и ветра карандаш.

КОЛЫБЕЛЬНАЯ

Кто-то плачет на крыше вагона,

и это проходит,

чтоб не слышать, как ночью кричат под окошком,—

проходит, а к тебе постучатся —

и спать на вокзале

проходят—

дверь звонками засижена,

дома хозяина нету,

только Вера, Любовь и Надежда

дерутся за дверью,

и бегут поезда —

застекленные слезы косые.

Забери меня, сон,

я забуду твое отраженье,

только вдовы смеяться умеют —

обманчива память.

Для чего мне бессмертье?

Тебе утро засветло

снится,

птицы снятся к потере,

и дома хозяина нету. Так живу, будто жду.

Несмываемый запах больничный

у бессмертья,

то я на траве — и она надо мною.

Не прошло и дождя — все прошло.

Но и это

проходит.

Мы друг другу всё дальше -

как нынче весна затянулась!

Мой человечек

моль в платяном шкафу

серебряная дармоедка

горсточка желтого пепла в ладонях

Маленькие люди

редко парят высоко

чаще топают громко

ПЛАЦКАРТ

Для пассажиров с детьми

для инвалидов

уступите место для

сжав коленки

опустив лицо на руки

сбросить юность

в первую урну на

полустанке.

На карту сбросить

вини — не прогадаю,

выигрыш будет -

пени козыря старше!

Спишут: вышла безвременно.

Значит, можно

временно выбыть,

да ничего не значить

для пассажиров с детьми

для инвалидов...

Разжаловать — разжалобить себя

и Демону какому-то открыться,

что никогда не думаешь влюбиться,

а смеешь лишь надеяться любить,

и это равносильно жить.

Разбиться?

Но это равнозначно вечно жить.

С улицы

В каплях сосулек,

тумана,

холодного пота,

в простынях,

накрахмаленных туго,

скрипящих,

плавает облако

Лёшиного апельсина.

Клонится ветка,

щекочет шершаво ладони,

медлит откланяться,

дразнит серебряным звоном.

Нет на лотках,

под прилавком,

нет в ресторанах

долек оранжевых

в сладких малинных подтеках.

- Ты принеси мне

хоть пол-апельсина

в больницу,

пол-апельсина

с улицы мокрой и горькой.

Раз-два.

Раздваиваюсь в Вас.

Вальс

не умея танцевать,

кружусь на всплесках листопада.

Здесь нам до трех считать

не надо...

Уже в сентябрь выходит сад.

Я слышала, как дерево звенело,

как напрягало силы, словно струны,

и тенью наступало на дорогу.

ЧАЙ

Коробка спичек,

чашка

и свеча —

без ручки чашка

и пуста коробка,

и свечка потому не горяча.

Но на коробке мятая картинка:

из блюдца чай прихлебывают гости

и свет горит.

Он говорит: испортилась погода,

и по дождю ушла принцесса в прачки.

Я подожду тебя четыре года

и от себя в бессмертие упрячу.

О четырех дверях

моя тюрьма

— трюмо окон

портреты отражает,

паркет в гвоздях

и шавку — испокон

закон: она

закована,

а он,

швырнув сухарь,

по счастье уезжает.

О четырех замках

моя тюрьма —

на терема

не променяв обмана,

шучу и лапы

окунаю в боль,

твои следы зализываю -

вою,

а значит — жду,

и раны ни при чем,

да ты — проездом,

дотемна,

и хватит,

чтоб не слыхать,

как по ночам отходит

наркоз –

так поначалу страшно

слушать.

* * *

Говорили — забыться,

ответить,

отведать,

влюбиться.

Затаскали любовь по допросам,

и нет очевидцев,

только птицы дорогу не помнят

и руки ломают.

Человек всегда один –

тот же этот человек,

мы его не отдадим.

Он один уйдет по свету –

человека, скажут, нету.

Вот и дОма.

На краю аэродрома

волчью ягоду жую.

ОДИНОЧЕСТВО

У домового голос голубя,

его не отличишь по голосу,

по воркотне на чердаке.

Он вертикально держит голову

седую, маленькую, гордую,

и затекает голова.

А домовому много надо ли?

Чтобы к нему по первой наледи

вернулись дети с дальних дач

и чтоб он снова вышел на люди,

где все несется в ночь и вскачь.

А домовому нужно много ли?

Чтобы его не часто трогали:

спускаться стало тяжело

по крутизне старинной лестницы,

и сам он скоро не поместится,

где наставляет рожки месяцу

двойное битое стекло.

Он вертикально держит голову

седую, маленькую, гордую

в своем дурацком колпаке,

и ждет шаги, и на щеке

платок прилаживает штопаный,—

конец, нахлынул холод, чтоб ему,

как зубы ломит, сорванец!

Снегопад, снегосон,

белых листьев газон,

белый запах шаров

новогодних, шагов

новогордых, и ты –

в полдень.

ПЛАЧ МАРИИ

Ученики

могут глотать,

вино —

кровь твоя

перебродила.

Мученики —

нам голодать

и греться

от кадила.

Боль —

грешную мысль

тобой —

разожгу

мольбой полой.

Всем —

свет,

мне

ласка

стопы голой.

* * *

В девятнадцать лет

наступило самое страшное —

когда не пугает смерть,

нацеленная

всегда на меня,

как дорожка в лунном заливе.

В ледяной подушке лампочка горит,

и тулупчик аллергический, овечий

плечи голые пытается лепить.

Но такого не бывает — не любить.

Так вся жизнь в преддверье жизни

и любви,

нам не отличить и не дождаться, или

нам во сне

не вспомнить, как

нас не любили.

Как я в том столетье радостно жила!

Февраль.

Как хорошо примерной быть,

быт изменить, вставать с рассветом

и заниматься, и совета

не спрашивать ни у кого.

Мой верный пес теперь во сне.

Он сторожил шаги годами,

открою дверь — спешил вослед.

Он — одиночество. Его

мне до рожденья нагадали.

Мне хорошо остыть, и стыд

неведом долее. Краснеют

под снегом прутья и трещат,

ломаются, поют на ветер.

Все хорошо, и город светел.

* * *

Это лишняя песня твоя, соловей,

или львиная доля моя,

от которой холодным губам лиловей

меж еловых ветвей,

а левей соловья —

это я, это я, это я.

ГРОЗА

Куда мне спрятаться?

Не выдержала взгляда

внимательного.

Сотни километров,

и гОлоса не могут заглушить —

ты, телефон,

бинокль магнитный,

рация,

но никого преследовать не надо.

Ищу сама

попутного мне ветра

и музыку чужую говорю.

Болит ли горло? Отдохни, рояль.

Дрожит листва перед грозой,

как руки

у пианиста,—

это мир пятнистый

ребенка —

разлинованная зебра

теней под солнцем

и грибных дождей.

Болит ли горло?

Отдохни, рояль,

не отражай

моей души изъяны.

Сама поет,

сама летает, плачет

волшебная указка дирижера.

Маме

Сегодня не было меня,

а был черешни круглый запах,

и длинный пес на смуглых лапах

сюда погреться заходил,

нам наши песни заводил.

И я, когда была собакой,

не сбоку— побоку бежала,

себя глазами провожала

домой: у смерти дома нет.

Вот этот дом,

и этот сад —

я в них не вписываюсь в профиль

с ведром

и тряпкою в руке;

я не иду собаке глупой

и мертвым глянцевым кустам.

Но вот ребенок на полу,

и я швыряю тряпку на пол:

когда дерутся,

ты мой дом.

ОБИДА

Чокнулись очи

слезами прозрачными

стали незрячими

рюмочками

Каждый пройдет — наполнит

ЛЮБОВЬ

Я силуэт. Я свет настольной лампы.

Падение твое и твой полет

иль тот щенок, который даже лапы

хозяину еще не подает.

................................

Мои глаза тебе служили

как зеркала. Но искажать

еще не научились или

уже боялись возражать.

Как хорошо красивым быть и злым,

победу в шутку превращая! Разве

твоя вина, что плачут по ночам?

Забудь об этом и себя не мучай.

Ты не заметил?.. Просто промолчал,

и улыбнулся — так, на всякий случай.

Побираться у птиц— перебиться зимой

мы заметней в слепую погоду

как с последних смотрин пробираясь домой

руки прячем и медлим у входа

Я уязвима

Я пытаюсь в рост

ни вида не подать

но больше крови

Я вас люблю

Я всех люблю вас кроме

Не вешаться из страха не суметь

лишь в детстве знают

что такое смерть

Имя твое

за форточку зацепилось, -

вот и не слышал.

Моя любовь часами

стояла у дверей

закрытых, где мы сами

прощались как придется.

Сказала — и смеется,

смеется, и к вокзалу,

смеясь, бежит быстрей.

Глотатель шпаг

иль сбрасыватель кож,

пока вопрос досуж — ответ расхож.

Доколе будем живы, то и тленны.

Бродячий пес тоскует во вселенной,

а говорит — бродячий музыкант...

* * *

Карамелька,

жевательная резинка,

Марк Шагал

смеется рядом,

на крыле запотевшем

дремлет,

затыкает красками уши:

укачала Шагала

туча,

зачерпнул он

чайною ложкой

самолетный след,

и полился

на палитру

цветной дождик.

Гоняясь в одиночестве

за комаром,

я объясняла,

что пером

не протыкают,

а рисуют.

Играй, актер,

надуманные роли,—

так в рану сыплют огненную соль,

смеется шут

и падает от боли.

Писать! кусать —

и локоть завести,

была —

а ночью нету травести,

когда включают свет перед постелью:

любили,

придворили,

улетели.

Пока была —

звенела до стекла,

а на холсте

береза потекла,

и со двора отправилась береза.

Ты знаешь ли, что есть у горя дом,

ты знаешь ли, что есть?..

а мама дочке

подсчитывает узкие годочки

и пишет,

будто сказку говорит.

МУЗЫКА

Микки-Маус

подавился вчерашним сыром.

Плачем над ним, как дети

смеются

над дирижером.

Мыши догрызли

позавчерашние свечи

и ускользнули

в мутную форточку

таять

НЕВОЛЯ

В кисленький запах дождя

крылом израненным ткнусь

и поплыву на юг.

Я шарахаюсь, бормоча

что-то про облака, про дерево;

под водой пробиваюсь к свету

между водорослей и рыб.

А блокнот белизной покрыт.

Останови меня

бегущую

день ночь сутки

Останови меня

бегущую

от своей тени

чтобы век пролетел оголтелый

чтоб от вас не отстать.

Не усмирив

коней стремительных,

себе на счастье

на скаку

срывал копыта.

Не осталось

ни капли крови.

Попробовала

говорить живыми цветами -

завяли.

Кончаю старое письмо

меняю только имя.

Как звук, заговорит само

под пальцами твоими.

А после к зеркалу иду

и замечаю сонно,

что чередуются в саду

и на лице сезоны...

Остаются у женщины дети.

Каждый год следы пролагают,

дважды в год цветы возлагают –

отражаются в постаменте.

Вдовой проснуться и поднять монету,

чтоб не вернуться — и возврату нету,

как будто смерть умеет измениться,

завидев, что

мы изменяем ей,

и в Угличе выть ночью, как волчица,

над будущей расплатою своей.

Мальчишка спит, в зубах зажав простынку,

и соловей берется за волынку.

ЧЕЛОВЕК ЧЕЛОВЕКУ

Волчьи листья

волчьих ягод —

их и волки есть не будут!

Отравился только мальчик

любопытный, непослушный.

Все-то в рот тянул,

как взрослый.

ВЕЧЕР

У любимого ребенок

неулыбчив и оборван

подрастет за выходной —

дома,

с папой,

за спиной.

Папа шахматы расставит,

плечи острые ссутулит.

Плечи сын его расправит

и забудет обо всем.

Он уже читать умеет

и шнурки свои завяжет —

сам

неправильно

завяжет,

чтобы время растянуть.

Кто сказал, что детство

розовое?

Детство — разовое.

Детство — праздник,

деться некуда....

Ударить ребенка —

берёнка.

Нет у него никого.

Он тенью своей играет,

а тень его умирает.

Дочка спросит: где папа,

кто папа,

бывает ли папа,

и забытый щенок заскулит в нашем доме напротив.

Я не против — на лестнице царство безумное кошек, можешь выбрать любую — больную и пыльную на ночь. Я бы спела тебе, но я хищная птица, ты знаешь.

Дочка верит, где папа,

кто папа,

надолго ли — папа.

БОЛОТНЫЙ ЧЕРТ

У меня есть чертик с мохнатым хвостом

И с большими глазами.

У него рога — словно корни деревьев усталых,

Пожилых болотных растений,—

Спутанные рога.

У меня есть зубастый дурашка —

Чертик.

Он мне верит, как своему болоту гнилому.

Можно не бояться, что он укусит

Или уйдет обратно:

Ведь мой чертик

Пришел из сказки,

из тростникового детства, А раз детство живет в болоте —

Значит, оно никуда не уйдет,

Только пожелтеет, как надломленные сухие

былинки.

Сбивчивы клятвы,

но дети еще

и собаки

в тесных намордниках

лгать не умеют

и любят.

Твои глаза —

ручные голуби,

а улетают.

Голос твой густ

как бурьян,

как сиреневый куст,

облетающий

до середины июня.

Прежде объятий твой голос.

* * *

Рассмеюсь при тебе —

не заметишь.

Упаду при тебе —

не заметишь.

Про тебя закричу —

обернешься!

Так не стану кричать.

Мужчине женщина лгала,

не торопясь и улыбаясь,

чтоб он прослушал из угла,

как повесть, боль о ней и зависть,—

чтоб он не понял, почему

темно и холодно в дому.

Газета вылиняла в кресле,

а за окошком пьяный пел

и палкой колотил по рельсе,

но чай в кофейнике кипел,

мужчину женщина любила,

ей так казалось — так и было.

Она ждала его с работы,

дышала дырочку в стекле

и, не преследуя свободы,

держала ужин на столе,

но у дверей встречала утром

непререкаемым и мудрым.

Она спала, и шли часы

на табуретке; после снега

его желания чисты —

он одинок, он будет с нею,

и все изменится с весной,

чему зима, зима виной —

любить (когда тебе роднее)

кусты, пролитые во льду,

чужих детей в чужом саду.

Вернувшись в дом пустой из театра,

оплакать мужнину манишку —

просить, припав щекой истертой,

хотя бы чахлого мальчишку,

хотя бы девочку — дурнушку

(в ногах мурашки), замарашку...

И ненавидели друг друга

в ежевечернем ритуале,

и так и бегали по кругу,

не снявши грима и вуали.

Ребенок за стеной не спит,

спиной

удерживает

расстоянье.

Долька луны

померкла

на скользком фоне

брось притворяться

вот-вот

лопнет сердце от смеха.

Я никогда

не проезжаю своих остановок,

но после

них

догоняю тебя

и загоняю,

как перелетную лошадь.

Виновата, что не обманула,

обманула, что не виновата,

угловато к двери прохожу —

как ладонь стекает по ножу.

Пойдем со мной по левой стороне,

от памяти безумной в стороне!

Ложь, будто мы не замечаем счастья:

мы забываем быстро, оттого

нам кажется, что не было его.

Стихов и жизни

устарел сюжет.

Боюсь уже

покоя и цинизма;

смеяться утром

(здравствуй,

суеверье!),

чтобы лекарством

в полночь

или пудрой

сушить разгоряченное лицо.

Садовая петля

или кольцо,—

как заяц

от собаки на охоте,

давно

автобус

без меня отходит,

и глобус

ускользает

из-под ног.

Звонок последний,

но

бегу вдогонку,

и города тасую

вперемешку.

Рисую

на стекле рукою, всуе

пытаясь различить, который век.

На проводах

запутались билеты,

и кавардак

от шинного балета

в моей потусторонней голове.

Нет, не могу запрыгнуть

на ходу!

Тащись,

пятьсот веселый мой

приятель.

Став на обочине,

я очень кстати

опаздываю на год

раз в году.

Пальто на пальто порет,

и то, и то портит.

Все, умирать села.

Нет у нее деток,

нет на нее денег,

нет до нее дела.

ПАМЯТЬ

Пока безответны люди,

прошлое безобидно.

Длит перемирие ласка

общая, ножевая.

Не заживает рана.

В супе молодая лебеда.

Трупы и осколки на Сенной,

прыгает винтовка за спиной.

Черные уходят поезда...

Неужели это не со мной?

Покачаю на руках

боль и пустоту.

Птица белая, постой!..

Скроется вдали.

Белой-белой пустотой

веет от земли.

Про солнце и Майданек,

про куклу из патрона,

простреленной медали

и белую ворону —

ей умереть не дали!

День за днем

дождем прибивает к земле

озябшие души наших мертвых.

Мы по лужам бежим...

За тридцать лет не потускнел восход,

Не потеряли слух и голос птицы.

Молчит больница.

С Пулковских высот

Живым,

как мертвым,

к людям не спуститься.

Медсестры превращаются в старух,

Седеют в неподвижности солдаты

И, словно птицы, кормятся из рук,

И на ладони смотрят виновато.

За тридцать лет переменился мир,

И мир окреп. Но будит память будто

Воздушная тревога.

Вечность миг

Продлится, и потом — наступит? — утро.

1975

Ребенок мечется от крупа,

чужой, но пристально и крупно.

Передают, сегодня в мире

солдаты на передовой

под кукол маскируют мины.

Когда проснется мальчик твой?

Как заглушим шаги на тротуарах?

Всё — чепуха! От этой чепухи

Устала голова земного шара.

И пальцы ленинградского дождя

Тревожат отражения на Невском,

И заспанная лестничная клеть

Затеивает праздник или ссору.

Как просто быть, не бить посуду, петь,

Не вглядываться в темень коридора,—

Как хорошо! Прекрасная любовь,

Я не хочу учиться лицемерить.

Забудь об этом и не прекословь,

Других готовь к заманчивой карьере.

Но в царскосельском парке есть пруды,

Где ягоды шиповник у воды

Роняет на пылающую память.

Разгулялась кукушка,

аукала поздних прохожих,

зазывала в гнездо

первых встречных

на сплетню и ложе.

Хохотушка в кокошнике,

холод и тучи нависли,

оперенье истерлось

и выцвели хна да помада.

Напевала: бери

на подушку,

перину

и на ночь

и под ручку

подружку

веди не к венцу,

а по ветке.

Существует поверье,—

не верь,

что птенцов я бросаю,

что,

босая

и простоволосая,

смерть накукую.

Все иначе.

Не нужно

кольца —

обручальной змейки,

обломавшей двуногим

ногти

так безымянно.

Нимб луна золотая

и лживая

носит — любуйся!

А я совесть и память

твою

между тем залатаю.

Рос ребенок — сирота,

без отца в семье — два рта,

без отца к семи часам

привечают по глазам:

одинокому — ответ,

одиноких нынче нет.

У побега — черный ход,

не в ходу ученый кот,

на земле дверная цепь,

у земли вода и степь

для побега.

И отцы —

перелетные птенцы.

Он работал по ночам,

по заслугам получал

на нейтральной полосе:

одиноки нынче все.

Нервный старенький смешок,

из гостей — сластей мешок,

новости и лести –

на первом месте;

новости — и жалость

к радости прижалась;

новости, и братец —

да, отец.

Я тебе — отец и мать,

всё тебе — сестра и брат.

У меня не отнимать

равнобедренных утрат,

одиноких — не берет!

До утра удрать, вперед.

С марта — окоченному

быть коту ученому.

Я люблю полустанки

со всхлипом и смехом,

с недотрогой картошкой

и ведрами вишен,

с мимолетной любовью,

букетом крапивы

за улыбку,

за хвост селедки под пиво.

Я вырастаю из земли —

крапива, лебеда.

За спину крылья завели,

а я хочу туда —

за круглый стол, на скользкий мед,

в подслеповатый дом.

Ворона горло захлестнет

изогнутым крылом.

От вальдшнепа по вкусу — до печенья,

по запаху песочного печенья,

до соловья — один неверный глаз,

и соловей найдет себе мученье

и запоет, не узнавая вас.

Видно, в снег

звери перевелись в магазины -

там тепло.

...дождевые черви,

подернутые ледком...

Чем они видели небо

или свое отраженье?

Зрячими не были мы,

не замечали.

Собака ждет на остановке,

перенесенной в понедельник

на два квартала от кино.

Когда же кончится оно?

ЗИМОЙ

Не спросила, вошла без стука

(Прикоснулась к губам) разлука;

Странный кинула взгляд, устало

Посмотрела,— в дверях стояла.

Я хотела спросить, в чем дело,—

Даже слушать не захотела.

Шел январь, а с весной пропала.

Как-то просто и грустно стало.

Ты смерть принес

в мой одинокий дом,—

так смех даруют.

Ни о чем не думать

посметь,

когда

дождем

на свечку дунет,

когда

дождемся —

слово станет льдом.

Мы вдели пальцы

в ниточки берез.

Расставьте точки;

плач стеклянным звоном

на панцирь хлынет,

обозначит зону

(защита — панцирь,

плащ на все сезоны),

дождь обозначит

все, что ты принес.

Меня из окон провожают взглядом,—

не верьте, люди,

вспыхнувшим слезам!

Нам под землей совсем не страшно рядом.

Было крику горячо.

Затворяла двери,

притворясь, что — нипочем,

ну, а он — поверил.

Крикну ему а голос

эхом прилипнет к стенке

горизонтальным ливнем

бросится из окна

Себя спросить: Когда вернешься?

Себе сказать; Спокойной ночи!

И не расслышать, что тебе ответят.

Хоть помолчать опять с тобой...

— Отбой.

В ДОРОГУ

Врал почтальон, что ты меня забыл,

я обломала ногти о железо,

я затеряла мокрые ключи,

и отсырела тонкая бумага.

У проводницы битый циферблат

показывает время расстоянья

(как будто бы меняется оно).

Тогда я знаю:

скоро он умрет.

Его машину красную поставят

в чужой гараж,

когда его жена

с огня свернет пирог,

на пальцы дуя,

и девочку отшлепает в сердцах.

Но я-то вижу:

он, еще живой,

и к ним спешит,

и на меня не смотрит.

Что от меня зависело,

счастье кующей?

В дождь

завивались ромашки —

плоские солнца

в перистых облаках

и звездопаде.

Вот и теперь

искусственными цветами

убраны магазины,

а под прилавком

листья и стебли

прячутся чуть живые.

АКВАРЕЛИ

Выцвели бабочки

от зноя близости.

Жасмин холодный

осЫпался в блюдце.

Можно ли

ближе упасть,

унизиться,

словно

стало профессией

стлаться?

А сквозь решетку

ползет в август

куст.

Время зубной боли,

сентябрь

с комаром в волосах,

лунной дорожкой в луже,

и на дороге

камень

притворился собакой,

и на дороге тряпка

превратилась в собаку,

и на дороге

собака

стала дорогой.

Ты сквозь тысячи лет ноябрей

эти руки дыханием грей,

но увидишь: от снега — тепло.

Вот и время твое истекло...

Седому мужу грех пенять —

и под замком она поманит,

случайным знаком дав понять,

что ей приятен знак вниманья,

знаком. Но не велел закон,

пусть будет прочим неповадно.

Он — Германн — к Долли Фикельмон

взбегал по лестнице парадной.

В передней зеркало дрожит,

и на перилах остывают

платок, перчатка — миражи

минувших встреч и расставаний.

Нева впадает в снегопад,

Глухая Сороть — в гулкий полдень,

где болдинская осень в сад

лебяжий, Летний переходит.

Отчаянье мне плакать не дает,

что Пенелопа к двадцати стареет,

собак бросает и детей заводит,

детей бросает и выходит замуж

за памятник и весело живет.

Чужая женщина печальней

чтобы не знать, что делать с нею.

Родная женщина нежнее,

и слезы — за ее плечами.

Чужое перепутай имя —

свое до хрипа пересушит,

она тебя не слышит или —

как мне найти ее, послушай?

ВЗГЛЯД

Казалось, мертвая дышала,

и взгляд светился

сквозь ресницы:

ей снится

или — так похоже!

Но для кого же

эта снедь,

вся эта смерть

и эта дата,

и спотыкаются лопаты,

и сверху вниз летит земля?

Как будто, если не суметь

засЫпать ложе,

ей поможет.

На девятый день

пришли

и смыли землю.

В сорок — птицы

не по-нашему,

к снегу.

Скоро срок,

и гнутся гвозди

на голос.

БАРЬЕР

В моей тяжелой голове

сегодня забивали доски,

как в доме старом —

от ветров и мыслей.

Повисли

занавески на окне.

Все приготовилось

тебя встречать, сестра:

зажгли огни

и дым был

коромыслом.

Не отведи

единственную милость

на свете, милосердия сестра,

сон не возьмет,

какому сну охота,

чтоб я приснилась?

Но твоя забота —

уговорить его и в этот раз.

Я постараюсь

не летать сегодня.

Одичали мои кони меж людей,

слепнут к вечеру и уши напрягают —

никуда-то по ночам не убегают.

По ногам их листья мокрые не бьют,

не пугает свист, и соль они не тронут.

Запряжешь — в чужую сторону не тронут.

И чего им, глупым, было мало?

Птица ветру крылья обломала

и дорогу к дому не найдет.

ЛЕНЬ

Что ты, небо, развиселось?

Небо плюхается в лужу,

говорит — летать устало,

вот поплаваю немного.

ДОРОГА

Двенадцать раз

беременна луна,

под желудевым небом

в шелудивом

асфальте и дожде

отражена,

где масками,

застывшими посмертно,

при жизни мы торгуемся,

да пляшем

по лужам —

затемненным зеркалам,

стеклу копировальному,

и улиц

боимся,

лиц,

залитых витринами,

фонарями и фарами,

подошвами щек

в перекошенном профиле желтом.

Пустой собаке, площаднице,

когда приснится ощениться,

пощебетавши натощак,—

в забор уткнувши нос: дощат,

а не занозист; неказист,

а тепел, как хозяйский свист,—

к собаке медлим наклониться,

подать воды, воды — напиться.

РАКУШКА

Ты умер ночью.

Покормил рыбок,

сменил цветам воду,

покорил женщину.

Теперь она

тебя укоряет —

зачем все это?

Ночная бабочка-горбунья,

в саду цветы грибами пахнут.

Мы гасим свет и улетаем.

Живем, не понимая смысла.

Он, как листва под снегом, смылся.

Бежать бы прочь от звезд, от ночи,

Навстречу людям и добру,

отбросив страшную игру

теней, бессонниц, одиночеств!

ЖЕЛТЫЙ ВЕТЕР

Сверкали ракушки, черешня,

страницы склеенно хрустели,

как на зубах песок и тина.

Все это югом называлось

и так хотело не кончаться,

когда в платанах мокрых осень

взялась качаться и буянить,

а замороченное солнце

рябило в перебитых стеклах.

РАЗЪЕЗД

Нет, ну что вы, не вам,

и не вам, и не мне

выходить.

Вы хотите сказать —

завязать узелок на платке,

и в походной палатке

прозрачно стаканам звенеть,

за ночь призрачный город

пролить и стереть со стола.

Забывается быстро-быстро

отзывается больно-больно

имена городов перепутав

то, что было давным-давно

незаметно ко мне вернулось

а с рассветом уйти должно

Прижилась неудача

впору пришлась

снегом прижалась

окно залепила

Говорит

никого еще

так не любила

И прогнать ее жалко

и пригреть ее страшно

когда жарко обнимет

когда страстно целует

Папе хочется заплакать,

потому что он мужчина.

Закурить,

запить,

влюбиться,

в одиночестве забыться

на песчаном берегу —

для других приберегу.

...............................

Мне расправить плечи —

легче,

и подняться с мостовой,

покачавши головой,

Закусивши удила —

где же я тогда была?

СНЕЖНАЯ КОРОЛЕВА

Кайся, Герда. Стекла

хрустят во рту

серебряной улыбкой,—

кто обещал их в сахар

превратить?

Не растопить сладчайший лед

разлуки.

Я на ходу сажусь в чужие сани

и одиноким плакать не даю.

Не проживешь на хлебе и воде.

ан нет любви — и нет тебя нигде.

И солнце без тебя. Есть честь и совесть.

Я постучу — ты здесь. И успокоюсь.

СЧИТАЛКА

У конька-горбунка

с-под копыт

не от счастья подковы

летят,

и жар-птица полнеба

коптит,

и когтит клекот клетку,

хотя

плетку перемежают

овсом.

Перья сказочник тащит

на склад,

одичав меж людей,

и за все

получает

оклад.

ГОРОДСКОЙ СЮЖЕТ

Просто мы устали

От платформ и станций,

Поцелуев, спален,

Телеграмм, дистанций;

Шум вершин сосновых

Разлюбили — или

Не сумели

в поле

Различить по свисту

И по оперенью

Птицу — свет неистов —

Звездочку сирени.

Высоко ночами

Плачется, не спится.

Охнет, скрипнет камень,

Подражая

птице...

...но время вечное тревожит,

быть может,

грустную струну,

и осень поздняя похожа

дождем

на раннюю весну,

и небо падает, сырея,

не отражается в глазах.

Беги!

Увертливость форели

тебе дарована

иль страх?

Так тополь от порыва ветра

развеет легкую пыльцу

и, замахнувшись мокрой веткой,

хлестнет, как в детстве,

по лицу...

НАСТРОЕНИЕ

И опять одинокий день

электричеством жжет глаза,

истеричеством. Голоса,

полумрак, полукруг, полутень.

Полудруга легко найти.

Погремушки для всех куплю —

людям хочется сна и детства.

Ненавижу тебя, люблю,

жизнь, пустое мое наследство.

Меня травили бытом и быльем,

выкручивали, как белье на палке,

но сколько слез ни выпьем, ни сольем -

все на плече отмучиться не жалко.

Я, на века заросшая в траву,

залезшая на дерево рябое,

как будто не бывала наяву,

а все прособиралась быть собою.

Давай простимся: все поет

в душе, она двенадцать бьет

и ничего не остается,

игрушка битая не бьется,

но как талантливо поется!

Подорожники, бездарники, слова,

на губах полынно, пыльно и зелено —

глухота моя, больная голова

под землею перенаселенной

приложилась мокрым глазом к каблуку,

поезда свистят ей, город сотрясая,

или вторит птице, языку

ветреному, девочка босая.

Перекопали две могилы —

так, перепутали. Могли мы

от глины тело отделить

одно, а то, родное тело

не отличить, как ни хотела.

Пока глаза мои не лживы,

мы вместе в них, мы обе живы.

НАТУРЩИЦА

А. Панфилову

Не выпытать, как руки выпутав

по свету тянутся цветы,

когда пронзительно и выпукло

из рамы выступишь не ты.

ЛЕД

Р. Кандахсазову

На Авлабаре триста лет

художники сидят

и в старый маленький мольберт,

как в зеркало, глядят.

А там война, и в рукаве

оттаивает йод.

Барашек ходит по траве

на крыше и поет.

Художник выдумает ночь,

взойдет зеркальный пар.

Но по камням уходит прочь,

на север, Авлабар,

ЗАРИСОВКА

Над серебряною Мцхетой

вечный месяц,

верный Мцыри

на развалинах тюрьмы

вдаль глядит из-под ладони.

Над каштановым Тбилиси

бесноватый Пиросмани

полыхает мокрой кистью,

связкой сорванного перца,

невменяем и обижен.

Никуда от них не деться.

И меня им не хватает

в муть реки — и захлебнуться,

в желчь Куры — и утопиться.

НАВОДНЕНИЕ В ТБИЛИСИ

Наталии Соколовской

Тифлис, когда не видно лиц

неостывающих столиц,

подкрадываются стихи,

набрасываются — стихи,—

стели им белый лист.

Дрожит зеленая Кура,

мой недобитый зверь,

и серным баням до утра

в дверях ломиться в дверь.

Вперед! Железная сестра,

последняя, как смерть,

как смерч, танцует — ей пора

упасть, да не успеть.

Куда нет места каблуку —

босой ногой по кадыку.

Сочится в старой бане свет —

и есть места, и ходу нет.

Раз не бывает «навсегда»,

нас не бывает никогда.

По улицам водили

(как видели!) витии,

воде показывали илистой —

польстить,

извилистому городу —

он перелистывал меня

четыре полночи и дня.

Четыре помощи и немощи

стояли, головы склоня

у декорации, как дома —

распухло горло у альбома,

и каблуком по кадыку

гуляло на его веку.

Меня по городу водили...

Тифлис, когда не видно лиц,

четыре полночи — и полноте.

В той высоте, где тела нету,

ожить разутому портрету —

как отражению в Куре,

в цветной кофейной конуре.

Меня по городу водили

и разбирали по гостям,

и раздирали по частям.

Два человека странно жили,

напротив двери открывали,

напротив ноги вытирали,

чужие души ворошили

и не здоровались,— едва ли.

Он подходил бездомным псам:

он подходил, безумный сам,

и сахар рассыпАл в испуге,

и от него разило псиной,

когда повывелись в округе

следы и запахи собак.

Но он старался быть мужчиной.

Два человека жили так:

один — фотограф, и художник

один — палитра и треножник,

тепла и света на пятак.

Заглатыватель туш телячьих,

закладыватель душ собачьих

в той темноте, где тела нет,

вонзали гвозди в мой портрет.

Они смеются за спиной —

я ускоряю шаг.

Когда смеются надо мной

и на меня идут стеной,

я кулаки сжимаю,

я так их понимаю...

Уже ребенок мой, щенок

скулит и вертится у ног,

чтоб ты, хозяин, без затей

не зазывал в подвал детей.

Трава от сырости горит,

еда от сытости горчит,

он утром вместо каши,

пьянея за едой,

сольет кипящий хаши

с чесночною водой.

Тбилиси, так тебя любить!

Как пес на задних лапах —

Кура, по памяти лепить

твой цвет, и вкус, и запах!

Она скучает без меня,

привычней смерть день ото дня.

Я убываю день за днем —

он и воды не слышит,—

когда я думаю о нем,

Кура в лицо мне дышит.

Когда окончится разъезд?

И жизни не хватило.

Я там была. Там нету мест.

Я в эту дверь входила.

Мне говорят — всё до поры,

и в круглых банях топоры

заканчивают дело,

и проливается туда

вода без тени и следа.

А танцовщица пела,

когда разбился судный день

и от него взлетела тень

на каменное тело.

Ему сулили Сулико —

переселили далеко.

Я говорю: в Тбилиси бы!

Недолго разминуться.

Смеется он: люби себе.

К Тбилиси не вернуться.

Последней ноги вытирать,

последней двери запирать.

А налетело воронье —

оно мое.

Меня знобит, мне холодно любить,

нелепое подобие лепить,

ключи ронять зазубренные, мелочь,

я хуже всех, я женщина, я немочь,

два личика, два камня, две змеи

я обниму— мне больно у земли.

Когда умру — не полагайся, что

от каменной руки или железной —

от лестной и от лестничной, венозной,

всегда в тебе повинен человек,

как майский жук — волшебный и навозный,

разлет берущий, а душа — разбег.

Не начат и законченный рассказ —

мемориалы современней нас.

Когда какой-нибудь пижон и дилетант

лопату сгреб — зарыть чужой талант,

или сидит на гении и судит

о преимуществе коротких судеб,

я просыпаюсь, чтоб остервенело

продлить самоубийственное дело.

Сороковины — круглое число —

пожаловали музыкой меня,

я грамоты пустой не разумею,

уколет палец бабочки крыло —

зазубренное мутное стекло,

след самолетный тянется за нею.

Я дань взимаю — плакать и молчать –

разбиться, чтобы сызнова начать.

Звезда сырая

как трава сырая,

отсыревая около сарая

собака перелетная дрожит —

по ней земля горячая бежит.

ПРИМЕЧАНИЯ.

Блуждая темной ночкой по спящей квартире, опиваясь бесшумно водой из-под крана, чтоб никого не будить, - я прошу эту мертвую тень за левым плечом не прикасаться ко мне слишком резко, - чтоб я еще, может быть, выжила.

Остальное пространство - свобода от жизни и, конечно, свобода от смерти.

Но это с утра.

Я, как писатель, известный родным и близким и дорабатывающий свое на необитаемом острове, - могу защититься лишь словом. Точней, уберечь детей-внуков, на которых обвалятся сплетни. Литература творится из слова, по его суровым законам, подневольно и больно. Прочее, недостойное – журналистика, речь. Я к ней обращаюсь...

1. «Дебют», книжка «Лестница», Ленинград, «Советский писатель», 1987.

Передо мной пожелтевший, последний у нас экземпляр «братской могилы», - так когда-то называли кассеты первых авторских книг, до которых не все доживали. Не дождался и Бейлькин, потому в оглавлении – первый (и по алфавиту, без драк). Ради эксперимента именно нашу кассету выпустили вдруг под общей обложкой, - а мы-то мечтали!..

Разорвали на семь брошюрок, раздали своим. Кое-кто поленился делиться: так, молодой и уже крепко напуганный Кононов вынес чужие «могилки» во двор на помойку; рядом, на Астраханской, жила моя мама, - мы искали подборки в огрызках и лужах.

«Поэтом нужно быть до тридцати...» - стоит под общим названием. Истине не соответствовало; но мои стихи, почти все, написаны до двадцати, - ведь книгу ждала я семь лет.

Пару слов о случайных соседях. Дроздова печатали, потому что работал могильщиком, - в самом деле, на нашем писательском кладбище.

Коля Кононов к стихам относился серьезно - зануден, заумен и вял. Тогда он еще никого не подсиживал ни в Союзе писателей, ни в литературе, - уже начинал кучковаться.

Ира Моисеева «продвигалась дружеским блатом», но у меня сохранилось к ней теплое отношение: я всего-всех боялась; она как-то цепко стояла, будучи несколько старше, и я косилась на ее крестьянскую хватку и трезвый, спокойный... да нет, конечно, не ум: все мы вышли советские дети.

Пурин, Шалыт – оба были бездарны; тщеславен и, думаю, все-таки болен – Шалыт. Они про меня скажут то же.

Повезло моей детской подборке: отдали ее Фриде Кацас, лучшему, тонкому редактору, что-то вдруг увидевшему в этих неровных стихах.

Она билась за каждую точку.

У меня особое свойство памяти: все плохое уходит навеки, и даты, и имена. Но странные мелочи я помню в мельчайших подробностях, фотографически. Добро не забуду совсем; его было не много.

Фотография сделана, кажется, мамой; лет 15-16. Модное темно-коричневое пальто из клеенки на тоненьком паралоне, по-взрослому длинное и детски мягкое; скрипит, осыпается, как скорлупа.

Первую книжку я всегда хотела посвятить учителю – Лейкину. Но ко времени ее выхода у меня уже двое детей, оба «выношены» и спасены талантливым врачом Петренко, моим вынужденным в муках старшим товарищем, - отсюда и два посвящения. Равноправно и свято.

Выпускать эту книжку, естественно, было мне стыдно: у учителя, Лейкина, нет еще – ни одной, его запрещали. Мы пытались хоть как-то помочь – и мудрая Кацас, и наивная, слабая я.

Оформление – Аси Векслер, совсем никакое; мы встретились позже в Израиле, симпатичный такой человек. В общих данных упомянута Милосердова – сидела в соседней редакторской комнате, брала взятки, как большинство (мой папа кормил ее в ресторане блинами с красной икрой – но когда уже вышла книжка, моя - одними молитвами бескорыстной Фриды Германовны, и ей теперь низкий поклон).

Пробегусь по старым стихам.

Первый – художнику и мужу Саше Кремеру; а также помню, был в мыслях другой художник и друг, теперь покойный Андрей Панфилов (сделавший обложку к третьей книжке – «Исход», муж Люды, подружки).

Некоторые стихи почти запрещались: и все верлибры – и непонятные, насторожившие, - «Мой человечек», «Человек всегда один», много других.

«С улицы» - парализованному Леше Куликову, которого пыталась спасти в больнице год – ежедневно, полгода – уже через день, - пока были силы. До катастрофы мы были знакомы неделю.

«Он говорит: испортилась погода» - Сашины разводные стихи. Сашу я очень любила: придуманный образ.

«О четырех дверях моя тюрьма» - думаю, что это скорей посвящалось Нодару Минадзе, и в еще не сгоревшем Доме писателей была длинная комната на первом этаже, где вели семинар, возле ресторана, и там висели портреты. Мы с Нодаром жили в разных городах, назначили свадьбу на время очередной конференции Севера-Запада, Нодар побоялся приехать.

«Плач Марии» - конечно, не «у картины», - но религиозная тема тогда была запрещена. Это все, что пустили из цикла.

Я просто вижу, как стихи лепились из оставшегося после разных вычеркиваний – Сосноры и Лейкина. После многочисленных замечаний моих рецензентов, требовавших, как Наталья Банк или Майя Борисова, «убрать всех собак и бытылки». Кстати, я никогда не пила, и каплю водки впервые попробовала, добавив в лимонный сок, на отвальной с Лейкиным, перед отъездом в Израиль, - мне было за 30.

«Вот этот дом» - поднимаю сына на мужней даче в Отрадном, последние дни. Мы расстались, когда Сан Санычу не исполнилось четырех с половиной месяцев. Очередная трагедия. Почти в с я моя жизнь была бытом.

«Любовь» - это первая публикация в очень взрослой газете: «Литературная Россия», гонорар 9 рублей 5 копеек (5 – за точку в конце?). Хватило на целый отрез - маме на платье.

«Остаются у женщины дети» - дань памяти Зое Колкиной, я пишу о ней в книжках, это близкий наш человек, погибший от рака.

«Вечер» - я пыталась частично вернуть отца (моего первого мужа Сергея) его сыну Косте. Понадобилось столько лет...

«Дочка спросит: где папа» - горькие мысли вслух, эстафета сиротства.

«Вернувшись в дом пустой из театра» - отзвук наболевшей темы бездетности, обещанной мне врачами.

«За тридцать лет не потускнел восход» - мне лет 14, одно из военных стихотворений: говорили, что в Пулково в страшных условиях все еще доживали безрукие и безногие калеки Второй мировой.

«Тогда я знаю»: навеяно попыткой В.Евреинова, с которым мы были помолвлены, покончить с собой в гололед на машине после нашего расставания. В те годы все стихи диктовала тоска по любви.

«Акварели» - под колесами погиб мой товарищ, эрдель Нэд, - я считаю, что добровольно, разумно.

Не думала, что будет так трудно даже пролистывать старые эти стихи. Слишком много за строчкой. Я никогда не открываю законченное и опубликованное, - по той же причине.

«Перекопали две могилы». На Охтинском кладбище после войны была похоронена моя бабушка Тамара Николаевна Володимерова, и когда через много лет умерла ее сестра Мария Николаевна Карпова, то места перепутали, и выяснилось, что в земле н и ч е г о не осталось. Тогда моя мама перестала ездить на кладбища: всё – наша память.

Несколько стихотворений в конце книги – грузинские: переводчица Наташа Соколовская ввела меня в этот мир, и за знаменитым овальным столом Ниты Табидзе я даже читала скромные свои сочинения. Наташа всегда останавливалась в том светлом доме в комнате, где жил Борис Пастернак; и она же его мне открыла, на память цитируя книги.

«Наводнение» - важный для меня стих и, начиная с него, короткую подборку уже выброшенных из книжки стихов мне удалось вставить, минуя главного редактора издательства Назарова, - пока он был в отпуске. Именно из таких стихов я, конечно, и делала бы книгу; но это все, что удалось, подставляя карьеру Фриды Германовны, вернуть на страницы. Невозможно в те годы было закончить подборку таким стихом о щенке, никому не понятным:

Звезда сырая

как трава сырая,

отсыревая около сарая

собака перелетная дрожит –

по ней земля горячая бежит.

(8 декабря 2003, Амстердам).